Я помню, что именно тогда я впервые услышала фразу из только что вышедшего фильма «Белое солнце пустыни», фразу, ставшую расхожей: «Гюльчатай, покажи личико». У нас ее произнес молодой красивый парень, водитель самосвала, который, не убоясь масок «призраков», обратился к одной из девчонок, вычислив каким-то мужским чутьем, не хуже Петрухи, действительно самую молоденькую и привлекательную. Кстати, как раз ей и подошло мое импортное платье из настоящего шелка, подарок сестры, располневшей после родов. «Гюльчатай» надела его на первое свиданье с этим молодым кудрявым водителем самосвала. У них так быстро завертелась любовь, что, когда мы уезжали с объекта, они намечали свадьбу.

При заводе был клуб, и там иногда устраивались вечера бальных танцев, во всяком случае, такое объявление, давно заготовленное, с растекшимися буквами, вывешивалось в назначенный день на стенде в проходной завода и на дверях самого клуба. За девчонками приезжали на самосвалах их ухажеры-водители. Девушки выходили на недостроенную дорогу и ждали, поправляя время от времени газовые косынки, кокетливо повязанные у кого на шее, у кого на голове. Одеты они были в яркие, с красными большими цветами сатиновые платья или сарафаны, на ногах – парусиновые тапочки, почищенные зубным порошком. Я тоже как-то поехала на эту заводскую дискотеку и сделала классные эскизы.

У меня набиралась уже целая серия картинок про наше житье-бытье здесь. Много позже, начав обучаться профессии художника-графика, я забросила эти листочки и альбомы подальше, на верхние ящики шкафов. Там они и остались лежать вместе с моими еще более ранними карандашными набросками, рисунками тушью, гуашью, акварельными этюдами.

Участок дороги, который мы с горем пополам достраивали, проходил в глубокой выемке. Чтобы попасть в лес, растянувшийся по всей длине дороги, надо было влезть на насыпь, что я и делала в перерывах между укладкой асфальта, сваленного с одной машины, и приездом новой партии. Взобравшись, я оглядывалась на дорогу. На асфальт, теплый и ровный после прохода катка, летели стрекозы и бабочки, видимо, путая блестящую ленту дороги с ближайшей речкой. Бедняги, они застывали сразу, прилипнув к темной массе, трепеща крылышками. Я входила в лес, внося с собой запах горячего асфальта, который, не пропадая, смешивался с терпким, смолистым ароматом сосен, пряно-душистым трав и цветов, названий которых я не знала. Отсюда мне хорошо было видна вся картина: дорога, фигуры бригадира, моториста на катке, девчонок, сидящих на обочине в кружок. И пока издалека не показывалась очередная машина с асфальтом, я могла спокойно устроиться на пеньке, достать альбомчик и рисовать. А иногда я просто сидела, прислонившись к теплой коре дерева, гладила ее шершавую поверхность, закрывала глаза, и мне становилось радостно и тревожно. Сердце билось, и голова слегка кружилась от какого-то предчувствия, ожидания чего-то необыкновенного, чуда, которое обязательно должно случиться со мной скоро, очень скоро, может быть, прямо сейчас.

Но чуда не происходило. Я возвращалась на дорогу, скользила по насыпи вниз, набирая в короткие кеды песка, камешков и сухих травинок.

Никто особо не ждал моего возвращения, чтобы приступить к работе: был опытный дядя Гриша. Прибывший грузовик вываливал асфальт, и девчонки вместе с бригадиром привычно быстро и ловко загребали смесь и ровненько разбрасывали ее на дорогу. Моторист Эдуард, важный, как индюк, ходил рядом и указывал, куда подбросить, где снять лишнее, чтобы удобнее укатывать.

Дней через десять мы, наконец, вышли на боевые рубежи, как выразился Давыдка. Он прибыл к нам неожиданно не в рабочий полдень, а к вечеру. На своем «газоне» он привез три тяжелых мешка, которые с трудом выгрузили мужчины. Мало того, что сами мешки были непривычно чистыми и блестящими. Сверху донизу на одной стороне синей краской было написано целое послание на немецком языке. Буквы были четкими, в конце одной надписи стоял восклицательный знак, в середине второй, более длинной, – запятая. И это все, что мы с дядей Гришей сумели «прочитать». Но вдруг Эдуард сказал, сплюнув в сторону: