– А любой мужчина достоин возмездия. Если честно подумать… Любой…

– Если подумать… И тем более честно… то конечно, – вздыхаю. – Но теперь вот я и подняться не могу.

– А вы полежите немного. – Она берёт с батареи плед, накрывает меня. Плед мягкий, тёплый. – Через пять минут почувствуете себя годовалым жеребёнком.

– Прямо-таки годовалым? – Я ощущаю, как остатки живой крови, стронутые её руками, побежали по моим жилам и жизнь в моих глазах вновь обретает привычные, земные формы.

Она присаживается рядом на стульчик, колено на колено, берёт мою руку, слушает пульс.

Я лежу на спине, разглядываю её. Крупная, ладно скроенная акселератка. Вздёрнутый, капризный носик, под белой чёлкой тёмные брови. Таких породистыми называют. Впрочем, ведь крашеная. Дай бог, лет восемнадцать ей, хотя и кажется на вид значительно старше. Она поднимает глаза:

– Ну вот, а вы боялись…

У неё светло-карие чуть раскосые глаза. Я где-то видел их. Этот насмешливый, изучающий взгляд знаком мне.

– Чего бояться-то… – бурчу я, вспоминая глупую, детскую присказку: «…а ты боялась, а мы и юбку не помяли».

– А я недавно вас по телевизору слушала, – сообщает она радостно. – Вы стихи свои читали. Интересно, живьём вас или в записи пустили?

Ёлки-моталки, кто я в самом деле, поэт или стоптанный, разбитый башмак под коленваловской кроватью?

– Конечно, живьём!

– Я так и думала. В одном месте вы запнулись и рукой махнули… В записи-то такое подчистили бы.

Её рука забыта на моей, как нащупала пульс, так и осталась… Она ещё что-то тараторит, затем порывисто встаёт, раскрывает маленький холодильничек:

– А у меня сегодня день рождения!

– Странно, – бормочу я, сбитый с толку неожиданным поворотом дела, – почему же вы всё ещё здесь, а не дома среди гостей?

– Хочу, чтоб вы меня поздравили. Вот!

– Поздравляю, но… – Я скидываю плед, поднимаюсь, не могу попасть в вывернутый наизнанку рукав рубахи…

Она тем временем что-то достаёт из холодильника, оборачивается:

– Думаю, что разделите со мной… – не может подобрать она необходимых для момента слов и показывает смеющимися глазами на бутылку коньяка в руке.

– Но…

Она не слушает меня. На столе, как по мановению волшебной палочки, появляются рюмочки, тонко нарезанные и веером разложенные по тарелочкам буженина, колбаска, в вазочках конфеты, варенье… Только сейчас я замечаю аленький букетик роз в бутылке из-под кефира.

– Помогите же! – Она протягивает мне неподдающуюся бутылку и нож.

Я не могу отказать имениннице, расправляюсь с непослушной пробкой, возвращаю обезглавленный пузатый сосуд хозяйке.

– Мерси, – говорит она, и в высоких рюмках вспыхивают янтарные огоньки.

Это, наверное, и есть знаменитое вино из одуванчиков, прощальный привет ушедшего лета.

Золотые брызги дикого цветка окатили в мае весь наш сад – работать-то там некому, больной отец который год ни шагу дальше лавки у дома, мама… ей, бедной, и без дачи забот по горло, я же, балбес, наезжал туда лишь побалдеть – шашлычков завертеть с друзьями или в одиночестве стихи покропать.

А места у нас там великолепные. С одной стороны вековой хвойный лес, с другой – река как на ладони. Заляжешь в траве на самом краю косогора и слушаешь, как тишина поёт: гудят игрушечными бомбардировщиками шмели, трещат невидимые кузнечики. И всяческие мухи, мушки уж не бесшумны, уж и божьих коровок слышишь и даже трепет крыльев разноцветных бабочек, покачивающихся на волнах тёплого воздуха. И сквозь чистые поры твоей кожи проникает в тебя дыхание земли, лёгкий ветер, оставив облака, спускается с небес и тормошит волосы, и ты чувствуешь, что русло реки одним из рукавов проходит через тебя; что у соков земли и крови твоей одна кровеносная система; что и река эта, и в зелёно-густой дымке холмы на том берегу, и пронзительно-синее небо – всё это ты, всё, всё… Тебя как отдельного куска плоти в этом мире не существует.