– Это не отчёт, – возражает она, не отрываясь от машинки.

– Всё равно брось, – настаиваю.

– Залей пока самовар, – вздыхает она.

Я повинуюсь и замечаю мимоходом:

– Общие интересы сближают больше, чем постель.

Она будто не слышит. И уж когда пьём чай, молвит полувнятно сквозь вишнёвые ягодки варенья в зубах:

– Очень часто общие интересы и ведут к постели. – Кидает в блюдечко обсосанные косточки. – Мясистая у вас вишня.

– Вишня у нас хорошая, – соглашаюсь я.

– А варенье кто варил?

– Мама.

– Ма-ма, – передразнивает она. – В твоём возрасте «мать» надо говорить. Коротко и по-мужски.

– Ну-у, ты же у нас стилист!

– А ты маменькин сыночек.

– Это плохо?

Она не находит что ответить и замахивается чайной ложкой. Так и работаем. А чего? Весна. Кифоз мой притих на время. А когда боли нет, её и не помнишь, будто и вовсе не знаешь, что это такое. Стараюсь держаться как можно прямее. Мне кажется – получается.

– Чай у тебя великолепный, – позваниваю ложечкой, щурюсь – комната на солнечной стороне, и целый день у неё светло и празднично.

В начале лета сбылось то, что она предрекала в начале прошлой осени, когда мы зашли к ней со Штабс-Капитаном по пути к директрисе рынка. На высокое жёлтое кресло в кабинете на третьем этаже взошёл Хеопс IV. Первая фраза его при встрече была:

– Ты что такой скрюченный, будто мешком из-за угла пришибленный? Разогнись, распрямись, жизнь прекрасна и удивительна.

– Да, удивительна, – только и ответил я.

На другой день собрал в конференц-зале всеобщее собрание с повесткой: о совершенствовании структуры подразделений Конторы (все наши конторы стали всего лишь подразделениями его одной всеобщей Конторы) и мерах по наведению порядка в коллективе. И мы узнали, что, «несмотря на определённые достижения», у нас «отсутствует продуманная концепция действий», что «многие сотрудники слабо представляют суть конкретных задач, поставленных перед ними, проявляют неосведомлённость и некомпетентность в своей проблематике». (Прошу простить невольный канцеляризм.)

Ёжимся в продуваемом едкими сквозняками зале пятью кучками, пятью «подразделениями», слушаем, на ус мотаем.

А Пузу не узнать – Хеопс IV во всём блеске, Демосфен, Цицерон, Жан Поль Марат, вместе взятые. Речь держит страстно, вскакивает со своего вертящегося кресла, жестикулирует, цитирует свои литературно-критические произведения, рекомендует взять для более тщательного ознакомления (одной сотруднице настоятельно советовал прихватить несколько его газетных публикаций в дорогу – та в отпуск собиралась).

Вещает и себя слушает. Слушает, вдохновляется и вновь вещает. Но что поразительно, маленькие, свиные глазки его мирно спят. Сперва думаю, похмелился Хеопс с утра пораньше. Или укололся. А может, травки нюхнул? Встречал таких, страстных, с застывшим взором. Всяк по-своему с ума сходит. На меня вот в ответственные моменты зевота нападает, на Штабс-Капитана – медвежья болезнь (желудок расстраивается). А у этого глазки заволакиваются какой-то предохранительной жижей, какой-то противозачаточной пеленой затягиваются, которая застилает от него мир сущий со всеми его особенностями, со всеми нашими недоумёнными мордами. Растолкуй младенцу: это так, а это эдак, а вот это и произносить смешно, и он поймёт, а этот… Толковали, толковали, о специфике, об особенностях наших напоминали. Нет, подавай ему концепцию – и баста! Какую концепцию? Хрен его знает, до сих пор не пойму.

Понимаю, конечно. Пресловутая концепция необходима была для того, чтобы разобраться в малознакомом деле, понять, куда и как топает его Контора, и поудобней затем устроиться в жёлтом кресле.