– И больше вы не видели ее?

– Нет… Да что такое? – уже не на шутку встревожился Степан. – Вы только не впутывайте ее никуда, она хорошая девушка! Вы лучше мне скажите – если она что-то натворила – я сам ей хвост накручу! Отец все-таки! А этому чухонцу на нее плевать, я всегда Алке говорил!

Следователь решился:

– Степан Арсеньевич, я веду дело об убийстве вашей дочери. Убили ее вчера. Нашли в Измайловском парке. Мы пытались с вами связаться, но не вышло. Степан Арсеньевич! Вы понимаете, о чем я говорю?

Вопрос задавался не зря – виду хозяина комнаты был совершенно идиотский – нижняя губа отвисла, глаза сделались пустыми и мокрыми. Неожиданно он опустился на кровать и расплакался – сипло, сгорбившись, так что на худой спине под рубашкой обозначились все позвонки.

– Ой, я не могу! – как-то по-бабьи воскликнул он, поднимая мокрое искаженное лицо. – Олечка… Олечка… Родная… Дочечка моя…

Он долго не мог остановиться, да и не собирался делать усилие над собой. С ним случилась настоящая истерика. Следователь пытался воздействовать на него словом, принес ему воды с кухни. Ничего не помогало. В конце концов, вахтер, заметивший его в коридоре, дал дельный совет:

– А вы ему водки стакан налейте! Сразу захорошеет и разговорится!

– Вряд ли у него есть, – буркнул следователь. – А то бы уж выпил.

– А я ради такого случая найду. Эй, Люська! – Вахтер схватил за тощие плечи пробегавшую мимо вьетнамку. – Быстренько – чекушку! За счет фирмы!

Вьетнамка с ненавистью покосилась на него, однако вынесла из своей комнаты бутылку. Лекарство в самом деле произвело эффект. Степан Аркадьевич жадно выпил – без помощи стакана, просто содрав жестяную крышечку. Последние глотки делал уже будто через силу. Поставил полупустую бутылку на пол, закурил. Будто впервые увидел следователя:

– А… Чего вам?

– Помните, о чем мы говорили? – раздраженно спросил Балакирев. Он тоже закурил. – Вы должны нам помочь. Сами сказали – дочка была у вас в начале мая. Зачем она приходила? О чем вы говорили? Вспомнить-то можете?

Степан Арсеньевич жадно затянулся и аккуратно загасил окурок о подошву ботинка. Он действительно стал говорить отчетливей и чище. Пока Ватутин был трезв, казалось, что у него дефект речи.

– Зачем пришла? Денег просить! – выпалил он. – Подгадала к получке. Я регулярно зарплату получаю. У нас не задерживают.

– Зачем ей были нужны деньги?

– Ну, зачем? На что-то там… На туфли, что ли. – Он дернул щекой и достал из пачки еще одну папиросу. – Эта чухна разве даст девчонке на туфли?

– Вы про ее отчима говорите?

– Про него. Родной дочке – все что хотите! А моей – шиш!

– Это Ольга так сказала?

– А то бы я сам не понял! Я дал ей четыреста рублей. Больше уж никак не мог. Она сказала – отдаст, но я разве взял бы?! Никогда! Так и сказал – бери, это тебе подарок.

– Вы с ней о чем, кроме денег, говорили? – Следователь украдкой достал записную книжку и черкнул «400 руб. у отца на туфли. Туфли проверить». Тот этого не заметил. Глаза у него затуманились, он мял папиросу грубыми коричневыми пальцами. Молчал. Потом неожиданно всхлипнул, передернулся и закурил.

– Она посидела у меня… Недолго, правда. Жаловалась, что в институт трудно поступить без денег. Что в театре каком-то играет. Я еще хотел сходить посмотреть, потом подумал – ну его, не пойду… Только опозорю ее. Думаете, я не понимаю, что я ее позорю? Знаю! Такой папаша… Конечно, чухна куда как лучше. Тот непьющий, чистый такой… Как хряк-медалист. И такой же гордый. Я, мол, царь, вы все – говно! Фамилия у него знаете какая?

Следователь сказал, что знает. Он поинтересовался – не жаловалась ли Ольга на отчима. Может, были какие-то конфликты?