– Но, Аксель! – тут Лунд впервые вступил в разговор. – Если ты так боишься этих часов и хочешь, чтобы они никому не приносили вреда, то почему тогда просто их не уничтожить?

Линдгрем медленно повернул голову и улыбнулся какой-то ясной, почти детской улыбкой.

– Они прекрасны, Михель, они прекрасны! – прошептал он. – Это работа большого мастера… Он он любил Бога и был честен. Я не могу…

Слышно было, как скрипело перо – это полковник Стромберг поставил свою подпись под документом.

– Тихо! – вдруг почти ясным голосом заговорил Линдгрем, и взгляд его скользнул туда, где высший судия указывал рукой своей на прах и бездну. – Тихо! Они встали! Это… это я там! Каюсь!

Рука его в последнем страшном усилии приподнялась в сторону часов, и все невольно обернулись к ним. Судья был прав: часы остановились, и тишина уже захлестнула душную, освещенную теплым светом свечей комнату своей полнотой. Стрелка остановилась в положении около половины шестого, и кающийся Адам, казалось, молил Всевышнего, чтобы снова закончилась эта тишина. Все обернулись к Линдгрему. Но тот уже не видел ни своих знакомых, окруживших его, ни часов, ни портрета, не слышал тишины, не чувствовал ни страха, ни боли. Аксель Линдгрем лежал мертвый, и на лице его все увидели улыбку. Улыбку в знак того, что он прощен. Глаза его были открыты. Потом к мертвому Линдгрему подошел епископ и закрыл его глаза тем отточенным, привычным движением, которое свойственно людям, повидавшим на своем веку много смертей и закрывшим на своем веку глаза многим умершим.

– Аксель, я не успел сказать тебе это при жизни, но надеюсь и полагаюсь на всемогущество Бога нашего Иисуса Христа. Ты говорил, что читал нечто в сердце своем. И я делаю это, как делают это все. Но иногда я многое – нет, все бы отдал за то, чтобы знать точно, голосу ли божьему внимаем мы в сердце нашем или голосу дьявола. А теперь упокойся с миром! И да примет тебя Господь в свое лоно!

Все встали и стояли молча, пока Ханссон читал молитву.

– Надо позвать Марту, – сказал лекарь. Он собрал инструменты в свой сундучок, и, оглянувшись, прибавил: – Прощайте, господа, моя помощь уже больше не понадобится, и я скорблю. Затем он вышел. Епископ Ханссон подписал бумагу.

Старик Линдгрем замолчал. Он стоял посреди комнаты с пустым стаканом в руке. Все смотрели на него и, казалось, ждали продолжения рассказа, но его не последовало.

– Дедушка! – рассыпался по гостиной звонкий колокольчик голоса Агнессы. – Дедушка, это так романтично! Я хотела бы жить в то время! Ах! – взгляд ее скользнул по глазам посланника, но тот не увидел в них ничего для себя. В них была лишь мечта, в которой Агнесса уже унеслась в прошлое столетие.

– Ххха! Ха-ха! – первым выразил свой скептицизм коротким смешком Берг. – Все это страшно интересно, конечно, но в жизни все проще. Человек с пьяных глаз, как следует простыл и, заработав себе воспаление легких, умер. Например.

– А я так уверена, что его просто отравили дружки этой гадалки! – с уверенностью высказалась из-под бока мужа Клара Берг. Супруг медленно повернулся в ее сторону и одобрительно кивнул головой. – Например!

Картерет дипломатично решил отмолчаться, ибо знал, что иное слово есть палач доброго дела, а дело к старому купцу у него было, и не одно.

– Что! Значит, я вру! – вскричал старик. – Он развернулся на каблуках и, несмотря на свой преклонный возраст, сорвался с места как одержимый. Через несколько секунд топот его башмаков затих на лестнице. Все слышали, как хлопнула дверь его кабинета. Затем он, багровый от гнева и волнения, появился, неся в руках небольшую шкатулку.