Катя внимательно слушала Симуру. Его непосредственность, казалось, зашкаливала. Именно так она решила в тот момент. Хотя кое-что ей уже показалось весьма необычным. Но в их первую беседу она и предположить не могла: странности вскоре начнут множиться, словно вылупляясь из кокона еще более поразительных и необъяснимых противоречий, несоответствий, воспоминаний, утверждений. Зигзагов чужой памяти. Окажется ли все обычной ложью? Или чем-то гораздо более сложным и пугающим? Зловещим?

– Значит, дом бакенщика-деда – место убийства вашего отца. – Катя решила не вестись на фразы Симуры про «уборную». В тот миг ей все представлялось юношеским стебом. – Что с ним стало в дальнейшем? Он сломан, продан?

– Он мой. Его отец тоже на меня записал. Но я туда не ездил с тех пор. Я не представляю его нынешнее состояние. Внутри имелась большая теплая печь. Обогреватели еще раньше папа привез. И холодильник купил маленький новый для прикормки и червяков в банках. Дом славный: голубой, с резными наличниками, настоящий деревенский, в три окошка. И вишневый сад вокруг. Забор покосившийся…

Внезапно у Симуры зазвонил мобильный. Он глянул на экран, встал и отошел.

– Я немножко занят, но скоро освобожусь. И к тебе сразу, – донеслись до них его негромкие фразы. Тон Бродяги Кэнсина изменился: нежность и радость сквозили в нем. – Быстро домчу. Купить по дороге… Ага… конечно… И я очень скучаю…

Личный, трепетный разговор с кем-то близким, дорогим.

Звон стекла…

Арсений Блистанов, неловко повернувшись, задел локтем стакан с недопитым смузи Симуры, и тот опрокинулся, покатился по столу, грохнулся на каменную плитку ресторанной дорожки.

Вдребезги.

Полосатик-Блистанов побагровел.

– Бывает, Сеня, – обратился к нему Гектор. – Официант уберет. Ты сам только не поранься об осколки.

Симура вернулся, дав отбой.

– Извините. Срочный важный вызов.

– Сколько же вы были в доме бакенщика в том июле? – задала Катя новый вопрос.

– Дня четыре. Или три.

– Рыбачили на Оке?

– Мы плыли на надувной лодке. Рано утром. Заря еще занималась. Или нет… темно было, ночь. – Симура нахмурился. – Отец греб, а я сидел на корме. Держал брезент.

– Брезент? – переспросил Гектор. – Зачем он вам потребовался на рыбалке? Палатку ставить?

– Сеть, наверное, в него завернули и удочки отца. Мы приплыли в замечательное место. Берег и лес густой. Мы рыбачили. Поймали сома, щуку и лещей.

– Вы разбираетесь в рыбе, – заметила Катя. – Я, например, не отличу леща от окуня. Щуку, конечно, знаю… А сомы в Оке тоже водятся?

– Мы поймали в том месте большого сома. Я помню. Это его я вез завернутым в брезент, не удочки.

– Уже на обратном пути в дом деда, когда возвращались с уловом? – ввернул Гектор. Катя отметила: он слушает парня тоже очень внимательно. И крайне серьезно.

– Наверное. У меня в голове все смешалось, – ответил ему спокойно Симура. – Но я отлично помню голубой дом с резными наличниками, скворечник-туалет и… сома в брезенте.

– Рыбалка эта произошла в день убийства? – Катя старалась не упустить важное, основное. Замутненное одиннадцатью годами забвения.

– Наверное.

– То есть? – удивилась Катя. – Да или нет?

– Да. Но меня не было с отцом, когда на него напали, – тихо ответил Симура.

– А где вы находились? – продолжала задавать вопросы Катя.

– Я ушел гулять. И, наверное, заблудился в лесу.

– А коса-литовка? – жестко бросил ему Гектор.

– Я… ничего не знаю про косу.

– А лом? – Катя подыграла мужу: маховик настоящего допроса начал раскручиваться.

– Не помню никакого лома. Я помню лопату. Мотыгу. Под домом лежал инвентарь. От бабки покойной остался, она грядки копала в огороде. Грядки те уже давно заросли травой. А лопата ржавая под домом валялась. Я ее вытащил по просьбе отца.