Да, прав Николай Фёдорович Фёдоров. Я усвоила хорошо эту мысль: «Человечество до сих пор не поняло, что есть только две беды. И первая беда – это бедность. А вторая – богатство. Опасны обе: и скудность, и излишество».

В другом месте у него же: «Пока существуют бедность и богатство, будет существовать смерть. И наоборот – пока существует смерть, будут существовать бедность и богатство».

Надо бы всем, наконец, задуматься, как разорвать этот порочный круг, хорошо сказано – «Заколдованный круг». Расколдовать его, по Фёдорову, можно лишь сообща. Недаром его учение войдёт в жизнь под названием «Философии Общего Дела». Но я забегаю вперёд. Пройдёт много лет, прежде чем эта проблема станет для меня главной, личной.

А пока школьнику после десятилетки в наше время один путь – в институт. Со школьной скамьи – на студенческую. Надо только выбрать, в какой: институт иностранных языков, юридический, университет, УПИ?

1949 год. Вот они, родные строчки: «Для бедной Тани все были жребии равны»…

Так как личная драма из-за Люды разыгралась ещё в школе, то я, схватив тройку по литературе и лишившись золотой медали, которая тогда полностью освобождала от вступительных экзаменов, должна была готовиться к ним и сдавать их наряду со всеми.

Но я не готовилась: такой силы была душевная травма. Поколебавшись, куда отнести документы, в институт на иняз или в университет на филфак, я пассивно-равнодушно отнесла их на филфак.

Вступительное экзаменационное сочинение. Я по-прежнему равнодушна. В школе, кажется, я писала их неплохо. На следующий день смотрю свою фамилию в экзаменационной ведомости – тройка! По итогам экзаменов – конкурс был пять человек на место – я не зачислена. Отец, кажется, где-то хлопотал, и меня взяли вольнослушательницей.

Пора было разозлиться на самоё себя!

В первую же зимнюю сессию я сдала экзамены на «отлично» и была зачислена на филфак.

Помню первые лекции… Огромная аудитория вмещает не только филологов, но и студентов других факультетов, журналистов, психологов… Окна с трёх сторон. Я сижу в самой гуще. Лекторы сменяют друг друга на высокой кафедре слева у окна.

Древнерусская литература. На кафедре Владимир Владимирович Кусков. Говорит о каких-то «апокрифах», сыплет древними названиями, речь густо приправлена непонятными для меня терминами… Мне он напоминает пастора. Проповеди его меня не трогают. Мне скучно.

Теперь на кафедре Павел Александрович Шуйский. Античная литература. Гомер – «Илиада» и «Одиссея». Он читает стихи в оригинале, запомнилось: «Армо вирумкве кано»… – самое начало, гекзаметр. Известно, что он перевёл обе поэмы великого грека на русский язык… Он темпераментный, подвижный, но очень старый, даже дряхлый.

А ещё он преподавал латынь. Но я занималась не у него, а у медлительного величавого Эбергардта, тоже старика! Про них гулял такой слух-анекдот. Эбергардт, выйдя из деканата, с трудом натягивает на себя пальтишко Шуйского и важно удаляется. За ним выскакивает Шуйский, срывает с крюка оставшийся балахон крупного Эбергардта и, утонув в нём, размахивая пустыми рукавами, убегает. Ни тот, ни другой подмены не заметили.

Среди педагогов, оказывается, они имели прозвище «бесполезных ископаемых».

На лекциях Шуйского мне тоже было не интересно. Не волнуют меня древние греки в его изложении…

Есть ещё Китайник Михаил Григорьевич. Лекции по фольклору. Я оказалась однажды в первых рядах, прямо перед кафедрой. Он говорит быстро, размахивает руками, а на меня падают брызги его слюны. Это я ощущаю всякий раз, когда появляется Китайник. Его я побаиваюсь.

Нет, не греет мне душу университет. Не понимаю я, чем провинился академик Марр и почему так важны работы Сталина по языкознанию, хоть и читает о них лекции один из любимых студентами Павел Акимович Вовчок.