Но в новой школе, где грызли одну грамматику, а живого языка не знала и сама преподавательница, меня от немецкого языка «отшибло», поэтому в университете я начала учить английский с нуля, и в итоге – ни того, ни другого.

Но в той, военной поры школе во всех предметах, кроме литературы, я черпала одну поэзию.

Помню экзамен по ботанике (экзамены тогда сдавались ежегодно. Они назывались «переводные»). На этом экзамене присутствуют два человека из районо. Один из них задаёт мне «трудный» вопрос. Я отвечаю, стоя у стола, без запинки. Теперь спрашивает второй. Опять молниеносная реакция с моей стороны и исчерпывающий, развёрнутый ответ.

Незаметно экзамен набирает обороты, и все трое – «контролёры» и я – входим в азарт. Они наперегонки засыпают меня вопросами, я забрасываю их ответами.

Это продолжается около часа. Пятёрка!

Довольны были все! Никогда ни один экзамен мне не доставил столько удовлетворения, как в тот раз. Они прогнали меня по всему курсу и дали возможность взглянуть на себя со стороны.

Помню ли я сегодня что-нибудь из ботаники?

Увы…

А литература? В школе мне крупно не везло с литераторами. В этой 35-й школе (теперь это 35-я гимназия), даже фамилия у литераторши символична: Зверева! Она жена военного, трое детей. Муж на фронте. Она крутит романы с другими офицерами, и ученики это знают.

Вот в столкновении с нею открылась неизвестная мне самой новая сторона моей натуры. Я, ученица, вступила в открытый конфликт с учительницей. Я впервые проявила тогда характер.

В классе много москвичей, ленинградцев и т. д. Староста – Зоя Крестьянинова, москвичка. Живёт она в 11-м военном городке, в доме, что прямо напротив нашей школы. Окна в окна.

Сидим мы за одной партой у преподавательского стола в среднем ряду (я просидела так много лет). Мы не расстаёмся и после уроков. Это первая в моей жизни дружба. Зоя – флегматик.

Считается, что у меня красивый почерк. Поэтому вместо Зои я заполняю страницы классных журналов. Обязанности старосты она выполняет так же флегматично, но дисциплинированно: её уважают. Зоя бредит своей Москвой, мечтает скорее туда вернуться.

И вот настал этот счастливый для неё и несчастливый для меня день. Их семья уехала в Москву, а я, потерянная, бродила вокруг их дома. Первая дружба, первая разлука. Всё очень остро, очень больно, очень тяжело…

А жизнь продолжается. Литераторша была одновременно и нашим классным руководителем. Она провела классное собрание, выдвинула сама мою кандидатуру на роль старосты, поставила на голосование, все автоматически взмахнули руками – и вот я староста.

Мой самоотвод не принят: все знали, что я постоянно заменяла Зою и никто не предполагал, что за этим собранием последует. А последовала – война. С моей стороны она выразилась в полном отказе что-либо делать. Это был бунт. Молчаливый, но бунт.

Списки в журналах больше не заполнялись, какие-никакие формальные обязанности старосты – тоже. Когда меня просили, ругали, вызывали родителей и прочее, я молчала. Конфликт разгорался, вышел за пределы класса.

На уроках литературы Ольга Александровна так прозрачно проводила параллель между травлей Пушкина и собою, что понятно это было не только мне, но и всему классу. А я, как скала, стояла на своём. Откуда-то взялась внутренняя сила и чувство правоты – я не сдалась.

Педагоги начали роптать, что в журналах пустые страницы, конфликт затягивался – и пришлось классной руководительнице провести ещё одно собрание: старосту переизбрали. Победа осталась за мною.

Я хорошо помню эту властную внутреннюю силу, которая заявляла о себе всякий раз, когда меня пытались назначить на какой-нибудь «пост». Я, как чумы, боялась быть «в начальстве»: внутренняя свобода была дороже.