Эльза сидела в карете, и смотрела на моросящий майский дождик за стеклом. Возмутительно. Мимо проплывали хмурые улицы, и тут пришло спасительное решение, уехать в имение, подальше от сегодня родившейся сплетни.

Хозяйка приема Аделаида Михайловна не знала, что и предпринять. Скандал. Конфуз. Все гости позабыли о танцах, возмущаясь, и пренебрежительно двусмысленно улыбаясь. Ça craignait un peu là-bas^>1.

Петр Сергеевич подошел к грустному Мелецкому, который стоял у окна и смотрел, как Эльза садится в карету, казалось, не внимая происходящему.

– Граф, позвольте вас на два слова, – обратился Панютин.

Павел обернулся, и смерил полковника настороженным взглядом.

– Чем обязан, Петр Сергеевич?

– Что вы себе позволяете, – начал без предисловий Панютин, – вы своим непозволительным поведением могли скомпрометировать Эльзу Львовну.

– Приглашением на танец?

– Вы бросили тень на репутацию весьма достойной женщины! – Панютин еле сдерживался.

А Мелецкий ровно ничего не видел и не слышал, ему было все равно, что сам Панютин перед ним. Павел неожиданно для себя, но с полным осознанием своей дерзости, чинно поклонился Петру Сергеевичу и ушел, вызвав еще большее недоумение.

Каков! Только один человек в зале был сражен его поведением, которое снискало ему восхищение и симпатию. Это была княжна Юлия Алаповская.

Баронесса вернулась домой в расстроенных чувствах. Она направилась в кабинет мужа, срывая с себя перчатки, бросая на пол веер, и колье из сапфиров, душившее её.

Дверь перед Эльзой со скрипом отварилась, и её глаза в свете свечи различили массивный дубовый стол, такое же кресло, похожее на спящего медведя, стоявшее поодаль, образ святого князя Александра Невского в углу, и стопка книг на столе, тяжелые темно-зеленые шторы на окне, шкуру медведя на полу. Свеча в её руке дрожала, слезы непослушно застывали на щеках.

Эльзе вспомнился муж, его задумчивый взгляд, сильные руки и ослепляющая улыбка. Что так встревожило её сердце? Этот поручик? Или его взгляд? Такой восторженный, дерзкий и заинтересованный. Он принес боль и острое чувство одиночества.

Левина, наконец, опомнилась, и медленно опустилась в кресло. Воск свечи жег ей пальцы.

Приди в мой замок из дождя,

в котором, нет уже меня,

лишь эхо бродит у ворот,

да замер сонный небосвод.

Где отпечаток моих глаз

остался в хрупких зеркалах,

где губ немое оправданье

безверья с верою свиданье.

Икона перед алтарем,

и то, что нам не быть вдвоем.

Память все возвращала и возвращала Эльзе взгляд Павла до тех пор, пока горечь не захлестнула беззащитную душу, и вскоре, в ней ожила боль потери мужа.

Спустя два дня. Дом Левиной. Утром, Тимофей доложил хозяйке, что некто граф Формер Леонтий Потапович просит принять его. Услышав странно знакомое имя, Эльза вздрогнула. Но Левина справившись с волнением, поспешила спуститься в гостиную. Она шла как можно медленнее, будто темп шагов мог что– то изменить.

Гостиная дурманила запахом сирени, резные мягкие стулья расположились подле стола вместе с тремя изящными китайскими вазами. Декоративные восьмигранные колоны в углах комнаты и между окнами, придавали некоторую строгость, которая, впрочем, скрадывалась мягким светлым ковром на полу.

Эльза вошла в комнату, и увидела свой обеспокоенный взгляд в большом округлом зеркале.

– Баронесса, какая честь для меня, – эти слова произнес слегка металлический голос, который принадлежал пожилому мужчине с несмываемым презрением застывшем, в его глазах.

Эльза с трудом выдержала церемонию приветствия.

– Что привело вас, граф, в мой дом?

– Я слышал, Эльза Львовна, от Томаса Райта о ваших непревзойденных познаниях в живописи, и любви к искусству. Осмелюсь, мадам, предложить вам картину. Пустяк, право слово, но мне приятно сделать вам подарок.