– Поздно, Зинаида, ты уже! – смеялась в трубку Лёля.

– У меня тут еще масса подобных перлов. Так ты зайдешь? – просительно протянула Зина.

– Нет, вряд ли. У нашего шефа сегодня критические дни, так что работать надо будет до упора, а потом настроение точно будет испорчено после церемонии вручения. Завтра созвонимся, ладно?

– Ладно. Я тебя очень люблю, Лёля.

– И я тебя, Зина. Пока.

«Критическими днями» в ветполиклинике называли дни зарплаты. В эти дни Шашкин был раздражён, зол и подавлен. Ему было страшно жаль расставаться с деньгами, заработанными ветврачами за неделю. Но деньги раздавать приходилось. Сердце Шашкина обрывалось, ладони липко потели. Он знал, что в эту ночь точно не уснёт.

В поликлинику вошла женщина. Без собаки, без кошки, без обезьяны и даже без канареечки. Это несколько настораживало. Лицо её было вроде бы знакомо Лёле. Женщина сняла большую лохматую шапку и под ней обнаружилась Алёна Семёновна Дружкова, местный скульптор, художница Дворца культуры.

– Здравствуйте, Алёна Семёновна, – искренне обрадовалась Лёля, – Вы неважно себя чувствуете?

– Да нет, Лёленька, спасибо, вроде всё нормально. Меня беспокоит Герда…

Герда, любимая спаниэлька Алёны Семёновны, была «дамой в годах», как и её хозяйка. Недавно Герде минуло десять лет. В поликлинике скульптор с собакой появлялись нечасто, но с доктором Лёлей дружили семьями.

– Лёленька, что-то Герда в последнее время чудит, – полушёпотом загадочно произнесла женщина-скульптор. – Она усыновила кусочек наждачной бумаги! Она холит его, лелеет. По утрам даже на прогулку выходить перестала! Носится с бумажкой своей, как с дитём малым, уже третью неделю и никого, даже меня, к ней не подпускает! Это нормально?

«А что в этой жизни нормально?», – подумала Лёля, но вслух сказала:

– Это нормально, но хорошо бы, конечно, её обследовать. Возможно, нарушения или воспаление матки. Приведите Герду ко мне, Алёна Семёновна, я её осмотрю.

– Ой, спасибо, Лёля! Обязательно приведу! – И таинственно: – А вы у нас во Дворце давно были? – Алёна Семёновна явно хотела что-то выведать.

– Давно уж. Но с Зинаидой сегодня по телефону говорила. Война у вас там…

– Ой, Лёленька, и не говорите, просто беда какая-то! Не понимаю я шефа нашего. Добрый ведь, мудрый, гениальный человек, а вот поди ж ты… Пятнадцать лет знаю его, и вот в первый раз не понимаю. Где он эту пустышку нашел? Она ж не человек, а дерево! Как мой внук говорит: «Дуб осиновый, сделанный из берёзы». Лиду жалко, заели совсем…, – разговорилась Дружкова.

– А вы в обиду друг друга не давайте, глядишь, всё и нормализуется!

– Нормализуется, как же. Пока эту занозу мы не удалим, воспалительный процесс не прекратится, – Алёна Семёновна была явным эрудитом. – Так я Гердочку на днях приведу, Лёленька?

– Да-да, конечно. Всего доброго, Алёна Семёновна.

– До свидания. И еще… Вы хорошо выглядите, Лёля! – Дружкова любила Лёлю.

«Хорошо… Причесаться надо. Губы, что ли подкрасить?..» – Лёля повертелась у зеркала, и на память пришли Зиночкины стишки и туманный образ Шашкина:

Лёля была доброй женщиной, но сегодня в клинике день был критическим.

На фоне апокалипсического конфликта, что сотрясал здание Дворца культуры, как вулкан Везувий в свои лучшие годы, более скрытый или, как любил выражаться Тёма, перманентный конфликт между самим Тёмой, Зиночкой и Зинаидой Ивановной, был менее заметен, но не менее важен. Конфликт этот был несколько странен. Зиночка и Тёма все также любили друг друга, причём Зиночка любила Тёму именно за молодость, а Тёма Зиночку – за ситуацию. Зинаида Ивановна же гнобила Тёму почем зря.