Но этого матушке-природе показалось мало, и она одарила Миньку абсолютным музыкальным слухом. На всех семейных праздниках-гулянках Минька садился рядом с гармонистом дядей Пашей, и однажды доверил ему этот местный виртуоз подержать в руках гармонь, пока он примет очередной стопашок. И по пьяни перепутал. Дал гармонь пацаненку вверх тормашками. И Минька взял эту гармонь, как ему дядя Паша в руки положил, растянул меха и выдал всё, что удалось подслушать за всё это веселое время. Держа гармонь, как говорится, вверх ногами! Эх, его б к Заволокиным, но… Про Заволокиных тогда еще и не слыхали, а Минька уже удивлял народ, как в цирке.

Играл Минька на всем, что только могло издавать звуки. Ложки, чашки, тарелки – это было так себе. Пила – это вообще ни о чем. Этим не удивишь. А вот Моцарта на граненом стакане… Знаменитый «Турецкий марш» Минька выдавал так умело и заковыристо, перебирая пальцами, что место ему было уж в цирке точно! Если не в краевой филармонии. Пара-та-та-там. Пара-та-та-там. Люди только диву давались. А дядя Паша в такие минуты, глядя на стакан в Минькиных руках, беззвучно восхищенно матерился. Откладывал в сторону свою гармонь. Хмыкал. И лез куда-то за печку, где у него было всегда заначено «на черный день». Так что, на своем уровне Минька в деревне был популярен с младых ногтей, как говорится.

А тут еще. Будучи пионером, классе в пятом, шел весной Минька через мост. Шел да и шел. И вдруг слышит крик. Визг. Плеск. Где?.. Что?.. Кто?.. И бросился пятиклассник-пионер с этого моста в самую ледяную пучину. И вытащил на берег, стуча зубами, девчушку-одноклассницу. Вот так! Медали ему, правда, не дали, но на школьной линейке директор торжественно вручил ему почетную грамоту и фонарик «Жучок» под аплодисменты и восторженные взгляды всех школьных девчонок.

Но особую любовь и внимание Минька получил от некой Гальки. Да-да! От Гальки, чей статус школьного работника так и остался в тайне от всех учеников. Во-первых, Галька находилась в школе круглосуточно. Приходили люди в школу – Галька уже орала. И уходили вечером в темноту под ее рев. К ней привыкли, как, скажем, к памятнику Ленина напротив райкома партии. И, похоже, была Галька такой же вечной, как бессмертный вождь мирового пролетариата. А во-вторых, была она по возрасту и не девчонкой, но и не тетенькой. Года на три-четыре всего и старше-то пацанов. Над ней могли подшутить, но и побаивались в то же время. Галька в школе могла себе позволить делать то, что не положено учителю. Кого-то шлепнуть по заднице за мелкие проказы. На кого-то тупо и с удовольствием наорать. А кого-то и просто взять за ухо и вышвырнуть с крыльца мордой об забор. Галька по окуркам могла определить, кто из пацанов курил в туалете, наорать-шлепнуть, но никогда не сдавала курильщиков.

Галька вроде как мыла в коридоре полы, но уборщицей по общим наблюдениям и выводам не была, это точно. Потому что уборщицей числилась вроде как тетя Маша, вечно гоняющаяся за пацанами с мокрой тряпкой. Так же Галька вроде как бы была ответственной за подачу звонка на перемену, то и дело бегая по коридору с колокольчиком, опаздывая звякнуть порой минут на десять. Но это тоже было не всегда. А главной функцией в школе у нее было другое. Галька безвозмездно и бесстрашно помогала продавщице школьного буфета тете Пане. И надо сказать, что помощь ее была бесценна. Потому что буфет располагался в конце длинного коридора у окна, и, когда раздавался звонок на большую перемену, вся школьная братия с визгом-ревом-гиканьем и ужасом неслась атакующей буденновской конницей, разве что без шашек и сабель, вдоль да по всему стометровому коридору, набирая скорость истебителя-перехватчика к буфетной деревянной стойке. У попавших врасплох и вжавшихся всеми членами организма в коридорную стену редких педагогов от этой картины стыла в жилах кровь. И Галька, плечом к плечу с буфетчицей тетей Паной, как в последнем бою, практически горизонтально упираясь ногами в подоконник, а руками в заграждение-стойку, принимали на себя ядерный удар всей этой школьной орущей кавалерии. Раз в неделю школьный трудовик Сан Саныч восстанавливал из руин, трухи и щепок эту буфетную стойку. Чего-то там клеил, смазывал и плевался, матерясь сквозь зубы. Типа, да чтоб я еще раз… Да в гробу я всё это… Да скорей бы пенсия… Да когда это кончится… Но это не кончалось никогда, потому что уже в следующую пятницу эту стойку голодная детвора опять вырывала с корнем напрочь. И всё это по кругу, по кругу…