Зато перепела на вертеле, фаршированные белыми грибами, именовались «вертухайчики».

А молочный поросенок на огромном подносе, бывший эксклюзивным блюдом ресторана, назывался «свободная шконка».

По вечерам в ресторане тусовалась золотая молодежь и назначали деловые свидания чиновники городской администрации, если им хотелось пустить пыль в глаза чиновникам приезжим. Местный колорит в сочетании с картой виски, где представлены были более двух десятков наименований, в том числе сорта 12– и 15-летней выдержки, валил наповал.

И дела решались незамедлительно.

Тот же Кислый некогда посоветовал хозяину обновить интерьер, и кабатчик, чтобы потрафить важным и постоянным клиентам, совет этот принял к сведению. Теперь дорогих гостей, переступивших порог заведения, встречала привычная атмосфера.

Прямо напротив входа висел кумачовый плакат: «На свободу с чистой совестью», и справа от него – стенд со сменным меню, словно в живопырке. А на нем – таблички для разных норм довольствия.

Меню менялось каждый день, и, что самое замечательное, означенные блюда действительно можно было заказать. Достаточно было назвать норму. По первой – на обед заказавший отведал бы «щи с/м» и «кашу пшенную», зато, допустим, по норме 7б можно было рассчитывать на «борщ с/м», «пюре-пшено с горохом», «гуляш» и «компот».

И это ели.

Маменькины сынки, не видавшие ни СИЗО, ни зоны, но корчившие из себя бывалых уркаганов на потеху регулярно восседающей тут братвы, обожравшиеся настолько, что устрицы в рот не лезли, приходили и заказывали отварную рыбу с пшенной кашей втрое дороже тех же устриц. И на длинный стол, на котором стояла лишь солонка с пометкой «эрзац-песок», шнырь-официант в полосатой робе приносил алюминиевую посуду и большую дымящуюся кастрюлю. Порции из нее следовало раскладывать самим.

Тут же возникал метрдотель в фуражке и капитанских погонах. Выставив предплечье с повязкой «Дежурный», он демонстративно снимал пробу, черпая прямо из кастрюли, роняя кашу на стол и громко чавкая, и давал добро на прием пищи.

У столов, стоявших по бокам зала, вдоль стен выстроились двухэтажные нары. И нередко шумные компании забрасывали наверх того, кто уже отыскивал носом тарелку с салатом, чтобы клиент дозревал уже там.

Освещался общий зал бра, похожими на фонарики, светящие по периметру зоны. Между ними – почти под потолком – была в несколько рядов натянута колючая проволока. А в углу подвешены два мощных прожектора, приводимых в движение небольшими электромоторчиками. Время от времени они вспыхивали, и яркие лучи, скрещиваясь и разбегаясь, шныряли по залу, вызывая восхищение посетителей ресторана.

Туалетов было три: стандартные «эм», «жо», – и «параша», куда вечно выстраивалась очередь…

По выходным в ресторане звучала живая музыка. Один вечер отдавался визгливой рок-группе «Пилорама», перепевавшей хиты лагерных самодеятельных ансамблей и шедевры известного на всю страну поэта-песенника из бывших сидельцев Тимофея Манича:

В натуре, в натуре К любой козырной шкуре Приду и лягу на кровать – Век воли не видать…

А второй выходной отдавался на откуп исполнителю душещипательного шансона. Под «Владимирский централ» одинаково рыдали и мажористые юнцы, и бывалые урки, приобретшие в скитаниях по лагерям и тюрьмам некоторую долю сентиментальности.

В общем, ресторан был самым модным заведением города, и народ сюда попросту ломился. Но раза два или три в месяц шалман закрывался на «спецобслуживание», и в такой вечер двухметровые вышибалы не пустили бы на порог даже королеву Великобритании.

Сегодня был как раз тот самый случай.