обосновавшись в Приморье, семья Ксении проживет там до революции и даже чуть дольше. в конце десятых в тех землях случится интервенция, которая будет подниматься средь времени большой волной, уничтожающей все на своем пути, одновременно хаотичной и логичной донельзя. бежать от нее, породившей голод, страх и бездомье, придется многим, в сапогах или без. о территориях и их дележе писать всегда сложно, потому что за длиннословными объяснениями стоят судьбы людские. это было жестокое время со страшными боями, сожженными дотла деревнями, тысячами смертей. японские, американские, британские войска воевали с белогвардейцами и красноармейцами, которые меж тем воевали между собой. им всем нужна была земля, которая беспрерывно рожала богатства в своих недрах и пожирала детей своих. такая важная и такая бесхозная. в этом времени трупного смога и крови в клубнях картофеля моя прабабушка заболела дифтерией.

она подрабатывала няней у одного японского генерала. он жил в огромном доме, а в подвале у себя устроил склад оружия. жена его сама не ухаживала за грудничком, она едва могла ходить. ее ступни имели странную вытянутую форму, а все пальцы были слеплены между собой. генерал привез ее из оккупированного в то время Японией Китая, где до 1912 года практика бинтования ног была разрешена, а потом долгое время сохранялась в некоторых провинциях. сначала девочкам ломали кости ступней, затем крепко связывали все пальцы и помещали ноги в специальные туфли с высоким подъемом, на несколько размеров меньше, чем нужно. так ступни деформировались и вытягивались. их называли „золотыми лотосами“ и считали очень сексуальными. китаянке было чуть больше двадцати, она почти все время лежала в комнате на втором этаже и молча смотрела в потолок. иногда она позванивала в колокольчик – это значило, что она хочет видеть ребенка. присаживаясь, она брала его на руки, недолго покачивала и отдавала обратно. Ксения часто спрашивала, не нужно ли ей чем-то помочь или проводить куда-то, но та не понимала ее слов. тогда она пыталась поговорить с ней по-японски, успев уже выучить самые простые выражения, но меланхоличная китаянка, услышав этот язык, отворачивалась к стене. она его не понимала, и она презирала его.

Ксении было четырнадцать. она следила за ребенком без выходных и даже ночевать часто оставалась подле младенца. заразилась она от него. была поздняя весна и, увязая в колеях оттаявшей глины, падая и марая юбки, она еле дошла до дома, охваченная жаром. в полузабытьи она лежала несколько дней, едва замечая, как меняется в комнате свет, как тушат ее родители свечу перед сном, как наступает темнота и где-то рядом шарятся ее братья и сестры. болело горло, и Ксения, сжимая шею двумя руками, хотела задушить себя, лишь бы прошло. ее мать все эти дни искала доктора, который хоть немного понимал бы по-русски. она бегала по домам и лбом обивала пороги, с которых и свои, и чужие прогоняли ее пинками.

в доме японского генерала ее встретили в трауре: ребенок умер.

– доктор?! доктор?!

– нет доктор.

на третью ночь, когда надежды на выздоровление у матери уже не осталось, к ним постучались. молодой усталый мужчина, привстав одной ногой на порог, сказал:

– вы искать доктор? я понимать, я из Америка.

мать закивала, схватила его за рукав, в полукрике оповестила дом: нашли! нашли! все дети расползлись по стенке, уже готовые провожать сестру в последний путь, и задыхающаяся Ксения слышала, как шаги незнакомца сопровождаются шмыганьем и жадным дыханием: то в слезах дышала ее мать. она боялась, что врач констатирует безнадежность случая.