По завершении приготовлений представление, наконец, началось и Хоншед увидел, как к открытой промежности растянутого и привязанного на брёвнах тела с вытянутыми в стороны почти в прямую линию ногами поднесли ковш с кипятком. Конец отростка погрузился в горячую воду и площадь огласилась нечеловеческим визгом и криком под радостные и одобрительные возгласы и собравшихся. Рядом в зад подвешенного вверх ногами тела воткнули длинную, похожую на стебель какого-то растения трубу и через воронку влили в неё кипяток.

Хоншед вряд ли выдержал бы долго это созерцание, но и сами привязанные для истязания были на вид не лучше их истязателей, так что сожалеть об их печальной и ужасной судьбе он не стремился, помня о подлейшим образом обворовавшем его подростке с умным и честным лицом. Чтобы своей глубокой задумчивостью не выделяться из общей толпы, он сделал вид, что с любопытством наблюдает.

Праздник истязания, тем временем, продолжался. К сооружению из брёвен привязали лошадь и кто-то слегка подвигал выпиравший внизу её живота ствол. Когда тот вытянулся почти до самой земли, готовясь встать, другой истязатель поднёс ведро кипятка с клубящимся над ним паром и до самого дна окунул в него болтающийся конец. Над площадью раздалось дикое, хрипящее ржание, больше похожее на нечеловеческий крик, на землю посыпался лошадиный навоз. Лошадь билась и пыталась вырваться, но не могла. Хоншеда от увиденного замутило до тошноты и стало невероятно противно дальше смотреть на безумные издевательства над несчастным животным. Он погладил свою лошадь по шее и поехал с площади, не оборачиваясь на духовных уродов.

– Вот ведь подонки сволочные! Выродки ублюдочные! Гадёныши паскудные! Лошадку мучают! – сказал он своей лошади. – Себя бы так помучили – может был бы больший толк. Не государство, а целое скопление уродов! Я себе такого раньше даже представить не мог!

Толпа за спиной восторженно гудела, глядя на мучения несчастной лошади. Хоншед в печали уезжал прочь с площади, от этого поганого места, не желая больше видеть это сумасшествие. Он впервые в своей переполненной насилием и жестокостью жизни увидел, чтобы люди в здравом уме получали неподдельное удовольствие от того, что кого-то истязают и пытают просто так, забавы ради. Пытать людей – это ещё понятно, это хоть можно понять или придумать, за что. Но животных-то мучить зачем? Они же не виноваты в том, что почти все люди такие законченные уроды и выродки! Бедная! Бедная лошадка!

Животных, в отличие от людей, Хоншед любил и никогда не мучил, даже за дело. Как-то раз его исцарапала собственная кошка, но бить её он за это не стал – просто взял и окатил холодной водой. Неизвестно, насколько это возымело действие, но больше кошка его не царапала и вести себя стала в разы приличнее. Лошадей он тоже берёг и не морил голодом, старался не гонять сверх меры, а тем более насмерть, не пришпоривал со всей силы и не лупил кнутом. А собаки у него никогда не было – не сложилось у него завести себе собаку, даже мелкую.

На ночь Хоншед решился снять себе потаскуху. После скитаний по Вымершему Королевству и прочим гнусным местам с менее опасной, зато более разнообразной заразой у него со временем появились большие сомнения, что есть хоть какая-то серьёзная угроза ему заразиться чем-то для жизни опасным от местных потаскух. К тому же, всё равно воздух общий, дверные ручки общие, посуда и постель общие, а через руки любая зараза дойдёт куда надо и откуда только можно.

Но даже при таких обоснованных рассуждениях у него ещё оставались большие сомнения в необходимости рисковать собой без особой необходимости. В памяти речи мудрых наставников пробуждали упорные мысли о соблюдении необходимой осторожности. Никогда ничего не надо делать, если не знаешь, к чему это приведёт. Прежде чем калечить, надо подумать, как лечить. Прежде чем сломать, надо подумать, как починить. И к возможности заразиться без особой необходимости это полностью тоже относится! Он вспомнил, как недавно видел одно полусгнившее и покрытое язвами тело и его передёрнуло.