– Не делайте ничего опрометчивого, друг мой. Ради своих собственных интересов не делайте ничего опрометчивого, – повторил Бенджамен, провожая меня.

Я застала Юстаса ожидающим меня в нашей гостиной. Его расположение духа, по-видимому, прояснилось с тех пор, как мы расстались. Он подошел ко мне с открытым листом бумаги в руке.

– Я покончил со своим делом раньше, чем ожидал, – сказал он весело. – Сделала ты свои закупки? Свободна ты?

Я уже привыкла (да простит мне Господь!) не доверять его припадкам веселости. Я спросила:

– Ты хочешь сказать, что освободился на сегодняшний день?

– На сегодняшний, на завтрашний, на следующую неделю, на следующий месяц, на следующий год и так далее, – отвечал он, порывисто обняв меня. – Посмотри!

Он показал мне открытый лист бумаги, который держал в руке. Это была телеграмма, уведомлявшая капитана яхты, что мы решили вернуться в Ремзгейт в этот день вечером и что мы готовы отплыть в море со следующим приливом.

– Я ждал только твоего возвращения, чтобы отправить телеграмму, – сказал он.

Он перешел на другую сторону комнаты, намереваясь позвонить. Я остановила его.

– Боюсь, что мне нельзя ехать сегодня в Ремзгейт, – сказала я.

– Почему это? – спросил он внезапно изменившимся, резким тоном.

Это может показаться смешным, но он действительно поколебал мою решимость отправиться к майору Фитц-Дэвиду, когда обнял меня. Его ласка смягчила мое сердце и едва не соблазнила меня покориться. Но зловещая перемена в тоне его голоса сделала меня другой женщиной. Я почувствовала опять, и сильнее, чем когда-либо, что в моем критическом положении нельзя было бездействовать или, что еще хуже, отступать назад.

– Очень жаль, что мне приходится противоречить тебе, но я не могу, как я уже сказала тебе в Ремзгейте, быть готовой к отъезду по первому слову, – ответила я. – Мне нужно время.

– Для чего?

Не только его тон, но и его взгляд при этом втором вопросе потрясли меня до глубины души. Он пробудил во мне, не знаю как и почему, острое чувство оскорбления, которое нанес мне, женившись под чужим именем. Опасаясь сказать под влиянием этого чувства что-нибудь слишком резкое, что-нибудь такое, в чем мне пришлось бы раскаяться впоследствии, я не сказала ничего. Только женщины могут понять, чего мне стоило промолчать, только мужчины могут понять, как раздражающе подействовало мое молчание на мужа.

– Ты говоришь, что тебе нужно время, – повторил он. – Я спрашиваю тебя: для чего?

Мое самообладание, доведенное до крайнего напряжения, изменило мне. Резкий ответ вырвался из моих уст, как птица из клетки.

– Время мне нужно для того, чтобы привыкнуть к моему настоящему имени, – сказала я.

Он бросил на меня зловещий взгляд.

– Что это значит?

– Ты знаешь, что это значит. До сих пор я думала, что я миссис Вудвил. Теперь я узнала, что я миссис Макаллан.

Он отшатнулся от меня, как будто я ударила его. Лицо его покрылось такой смертельной бледностью, что я со страхом ждала, что он упадет без чувств к моим ногам. О, мой язык, мой язык! Зачем я не удержала мой зловредный женский язык?

– Я не ожидала, что испугаю тебя, Юстас, – сказала я. – Прости меня, пожалуйста. Я сказала это, не подумав.

Он нетерпеливо махнул рукой, как будто мои извинения раздражали его, как докучливые летние мухи.

– Что еще ты узнала? – спросил он тихим, строгим голосом.

– Ничего, Юстас.

– Ничего? – Он подумал и утомленно провел рукой по лбу. – Ничего, конечно, – прошептал он, – иначе она не была бы здесь. – Он устремил на меня пытливый взгляд. – Не повторяй никогда того, что ты сказала сейчас, – продолжал он. – Ради себя самой, Валерия, и ради меня не повторяй этого никогда. – Он замолчал и утомленно опустился на ближайший стул.