Вокруг его головы медленно расплывалось бордовое пятно.

«Бедняга… – подумал офицер и вздохнул. – И ведь чего только не примерещится в этой чертовой суматохе».

И тут же напрягся – в наушнике, вставленном в левое ухо, уже шел отсчет: «Шесть… пять… четыре…» Через три секунды – штурм.

И, уже полностью настроясь на атаку, подумал:

«И все же он улыбался… этот заложник.

Интересно, чему?»

Страха не было, боли тоже.

Была только злоба.

Он понимал, что уходят последние секунды Его жизни.

Нож в шее буквально пригвоздил Его к земле.

Кровь, стекающая струйками по дрожащей сухой коже за ухом, казалось, кипела.

Глаза открылись сами собой, медленно-медленно.

Перед не погасшими еще зрачками высоченным толстым бревном качалась сочная зеленая травинка.

По ней деловито ползла вверх божья коровка.

Обнаружив эту маленькую жизнь, Его затухающее сознание встрепенулось.

Правая рука, перебитая в локте автоматной пулей, дернулась к этой букашке и… осталась на месте.

Божья коровка, ничего не подозревая, продолжала топтаться по травинке, бестолково перебирая лапками.

Это ничтожное существо было совсем рядом.

Если Он соберется с силами и дунет посильнее, эту тварь, пожалуй, снесет с травинки.

Он осторожно вобрал в себя воздух.

И очень сильно – так Ему показалось – дунул.

Ему вообразилось, что воздух вихрем вырвался из легких, обволок божью коровку и, оборвав ей крылья и лапки, зашвырнул маленький трупик в грязную дождевую лужу.

Когда к Нему осторожно подошли люди, Его уже остекленевшие глаза с безумным торжеством смотрели в ту точку на стебельке, где, как и минуту назад, деловито перебирая лапками, ползала вверх-вниз красная букашка с черными пятнышками на крохотных крылышках.

Рот Его был судорожно распахнут, словно он все еще выдувал из себя трупный дух, уничтожающий все живое.

Распухший бордовый язык вывалился набок, и по нему из Его нутра медленно стекало на землю густое, неряшливое кровавое месиво.

Это был Его последний выдох.

Наконец люди в сапогах осторожно окружили Его.

Потом кто-то слегка пнул тело.

Потом пнули сильнее.

Убедившись, наконец, что Он мертв, все оставили Его и ушли.

Ушли к тем, кого Он расстрелял несколькими часами раньше.

Их осторожно подбирали в разных местах и бережно укладывали рядком на траву в тени высокого забора.

Их было пятеро.

Было – и не стало.

Он давно знал, что все Его презирают.

Сокурсники в военном училище в глаза смеялись над Ним.

Смеялись над связью с женщиной старше Его на двенадцать с лишним лет.

Она была некрасивая и с огромным, в пол-лица, родимым пятном.

Он тщательно скрывал эту связь ото всех. Но однажды, выпив лишнего в увольнении, зашел к ней с сокурсниками, показавшимися своими в доску.

Как же над Ним потом издевались!

Не физически, конечно. Но от слов было еще больнее, чем от побоев.

Он перестал к ней ходить.

Тогда она сама пришла к Нему.

Все училище пялилось из окон.

Его затрясло от злобы и унижения.

Вместо «здравствуй», Он наотмашь ударил ее по лицу, а когда она упала на ступеньки, стал пинать, пинать…

Его еле оттащили.

Тут недавние мучители вдруг стали Его лучшими друзьями.

Благодаря их дружному заступничеству, истеричная выходка легко сошла Ему с рук.

Но та, которую Он унизил еще больше, чем унижали Его за связь с нею, все же была женщиной.

Существом другого пола.

И она Ему снилась.

Снилась в самых похотливых позах.

И днем вспоминалась.

Вспоминалась в бесстыдных желаниях.

Он долго мучился, не зная, что делать со страстью, сжигающей Его изнутри.

И опять пошел к ней.

И она Его приняла.

И вскоре об этом опять узнал весь курс.

И Его стали презирать еще больше.

Ночью, когда вся казарма засыпала.