Сабену становилось чем дальше, тем хуже, скверное предчувствие клещом вцепилось в его душу. На всякий случай он мысленно попросил прощения за свои грехи и постарался настроиться на благостный лад. Чирхмень – не просто дурь. Шаманы коренного народа Беоры, странного, малорослого и малочисленного, жуют его, чтобы узреть невидимое. Окружающее казалось Сабену зыбким и шатким, будто стоишь на мостках из гнилых досок или растрескавшегося пластика, и все это хозяйство под ногами ходит ходуном. Один неверный шаг – и провалишься. Не под землю, а вовсе непонятно куда, уж такое тут место. Беорские туземные шаманы сказали бы, в чем дело, если бы захотели, они в этих вопросах ушлые. Когда Сабен попытался предупредить товарищей, его обругали торчком.

На источающих горьковатый аромат травянистых кустиках смирно сидели членистые насекомые длиной с мизинец. То ли грелись на солнце, то ли подстерегали добычу, которая все не шла и не шла, совсем как Эдвин Магериани.

Трушу мучительно хотелось курить, не мог он без этого, но тогда вся маскировка псу под хвост. Он для себя решил, что главная роль за ним. Ему, в отличие от подельников, уже доводилось убивать – чтобы добыть чуток денег на курево, а то и ради пачки сигарет, но в те разы все происходило вдругорядь, и пожива была невелика, а сейчас кусок предвидится жирный. Опыт – великая штука, Труш чувствовал себя почти профессионалом. Заскорузлые пальцы привычно лезли в карман – вытащить окурок, но он понимал, что нельзя, и его руки суетливо шевелились, а спекшееся смугловатое лицо оставалось неподвижным.

Слепящее солнце ползло к зениту, отнимая у четверки гастарбаев остатки тени.

Золотисто-изумрудный двухместный «Сюрикен», разрисованный под чешую, пошел на снижение. Его машинка.

Он сел не на площадку внутри исполинской короны из желтовато-серого песчаника, с источенными временем покосившимися зубьями, а в стороне, за причудливым каменным столпотворением. В письме было сказано, чтоб на площадку, но Эдвин Мангериани стремился оправдать свою репутацию стервеца и в принципиальных вопросах, и по мелочам.

– Окружаем клиента, – деловито распорядился Бугор. – Вы, если чего, стреляйте, а если его встретим я или Сабен – отвлекаем разговорами, пока не подтянутся остальные. Понял, Сабен? Пошли!

Лазерники он отдал Трушу, который обмолвился, что у него есть опыт, и Рухляну, молодому, зоркому и смышленому. Себе оставил ржавый револьвер. С умыслом: если их возьмут, суд учтет степень участия каждого, и тот, кто не убивал, получит меньший срок. Бугор всегда отличался дальновидностью. Древний револьвер годился только на то, чтобы пугнуть противника, а жать на курок этой сомнительной штуки обойдется себе дороже.

Петляя среди пышущих полуденным жаром глыб, они двинулись туда, где посадил свой пижонский «Сюрикен» Эдвин Мангериани. Лишь бы пацан не понял и не сбежал.

У Сабена живот подвело от ужаса. По-настоящему подвело, до сортира бы продержаться, но сортира тут не было, и он с отчаянным всхлипом сполз на корточки у подножия кособокой каменной орясины. Понял, что расстегнуть «молнию» и стащить джинсы попросту не успеет. Обделаться перед смертью – это позор, но хотя бы не грех. У него теперь есть веская причина, чтобы не участвовать в расправе, и он не отяготит свою душу убийством, а штаны потом застирает в зеленовато-бурой речке с тростниковыми берегами, протекающей неподалеку от Олле’Кулаун-Пьяго. Если останется жив.

Потеряв из виду товарищей, Рухлян пробирался среди пыльных мегалитов наугад. Ему-то и повезло, если это можно назвать везением. Совсем рядом он услышал негромкий голос: