Старик повернулся к нему, протянул руку и погладил. Пёс облегчённо вздохнул.

Более на открытом воздухе Матрёну держать было нельзя, появился запах.

Мирон поцеловал жену в лоб, посмотрел на неё долгим взглядом в последний раз и накрыл крышкой гроб. Топором вбил четыре гвоздя – по два с каждой стороны, – угольком нарисовал на крышке крест и, встав на колени, начал подавать гроб в нишу. Вначале сдвинул один край, перебравшись к изголовью, другой, пока не задвинул гроб полностью в нишу.

Покончив с этим делом, устало сел на дно могилы и, привалившись к углу, беззвучно заплакал.

Ушёл домой, когда солнце склонилось на закат.

Но перед заходом его появился на могильнике вновь. Принёс крест. Однако вкапывать его не стал. Положил на взгорок, основанием к краю ямы. Ещё раз прочитал то, что написал дома на перекладине креста.

"Суранова Матрёна. Суранов Мирон. 1971г. Октябрь".

И, удовлетворившись, видимо, этим, похромал домой.

Мирон не был религиозным человеком, и раньше, когда была жива Матрёна, у них возникал вопрос: что заказывать им на могилы? Было решено: ей – крест, ему – звёздочку на маленькой тумбочке или на столбике. Теперь же, когда у них могила была одна на двоих и когда просить и заказывать что-то для оформления могил некому, он не стал мудрить, сколотил берёзовый крест и решил под него лечь вместе с Матрёной. Все мы под Богом, чего морочить голову?

Теперь пора было позаботиться и о себе.

Вначале немного обстрогал доски, потом из них сколотил гроб. Так же, как и в предыдущем, рассыпал по днищу стружку. Затащив его в дом, установил на столе на кухне. Застелил простыней днище. Крышку гроба приставил к стене под полатями. И уж после этого затопил во дворе в поварне печь для согрева воды. Баней пренебрёг. С нею больше возиться, а время не ждёт…

Из сеней, достав из ларя шмат копчёного мяса, ковригу хлеба, вынес Волчку. Но тот, глядя на хозяина грустными слезящимися глазами, ни к чему не притронулся.

"Ну, ничего, потом съешь", – подумал старик.

Нагретую воду вылил в корыто, в котором стирала Матрена, разделся донага и встал в него. Мылся тщательно, не торопясь. Потом облачился в приготовленное белую рубашку, в кальсоны. Уйдя в дом, там оделся в костюм, и с такой тщательностью, как будто собирался в гости к весьма уважаемым людям. На нём были новые чёрные полуботинки, белая сорочка и тёмного цвета костюм. Осталось причесаться, и парень будет хоть куда.

Затем вернулся на двор, перевернул корыто – вода растеклась по ограде, – и отнёс его к сараю. Повесил на чоп на стене.

Достав курево, присел у верстака. Долго курил, задумчиво уставившись в одну точку.

Когда сгустились сумерки, старик лежал в гробу.

Уснул он не сразу, а, уснув, спал неспокойно. Снился или чудился ему один странный сон. Зима снилась. Со жгучими морозами, треск деревьев прослушивался далеко и звонко. Лопнувшее дерево издавало хлопок, похожий на выстрел, и можно было по его силе судить, какое лопнуло – тонкое или толстое. И кругом снега и снега. Только по неровностям и провалу в сплошном снежном покрове можно было определить, что когда-то здесь проходила чья-то повозка.

"Это мой след, – думал он сонно, – я ж недавно детей к себе в Сураново вёз. Больше-то кому тут ездить?"

И поэтому снежному целику, порой утопая в нём, брёл человек. Одет он был в старый кожушок, без шарфа с раскрытой шеей. На голове старая солдатская шапка-ушанка. На ногах подшитые валенки с высокими голенищами. Человек бредёт долго, он притомился. И, кажется, поморозился. А день стоит серый, словно бы обесцветился.

В глубоких потёмках путник вышел к тому месту, где когда-то стояла деревенька Тёплая. Человек оглядывается по сторонам, но негде и не у кого обогреться. Он от усталости тяжело дышит, помороженные руки прячет за борта полушубка. Шея и верхняя часть груди, видимо, тоже замёрзли, и он, наклоняя голову, подбородком и дыханием старается отогреть озябшие места.