– донеслось со строевого плаца.

Что все время удивляло Попендика: когда это было им надо – швабы вполне могли говорить и на хохдойче. Вон, шваб Шиллер написал стихи на нормальном немецком, и его косноязычные земляки сделали из них строевую песню. И орут вполне членораздельно, и любому уху понятно, о чем.

– Упрямые, как греческие ослы, навозные жуки! У них в диалекте даже нет такого слова «Приказ». И повиноваться они не умеют, дармоеды, если стоят перед начальством, тупые брюквы, так обязательно фиги крутят. Если и не пальцами рук, так пальцами ног – в башмаках не видно, но я-то знаю! Король Вильгельм так и говорил: «Первое слово, которое учатся произносить эти люди, это “Не, нихера” (Noi, eta!)». Слыхал ведь выражение про сорокалетних, что у них «швабский возраст»?

Поппендик кивнул молча. Слыхал, но не задумывался. Для него 40 лет было каким-то заоблачным понятием, что-то перед возрастом в 100 лет, там где-то. Чуть ли не целый век! Практически – полвека. Это ж когда будет! Умом не понять!

Приятель, продолжая ворчать и ругаться, между делом с расторопностью опытного кельнера сервировал роскошное угощение из бутылки человеческого шнапса, куска желтоватого сала, пачки хлебцев и странного кушанья – миски с сырой, не тушеной кислой капустой. Не без гордости достал луковицу, споро ее разрубил на четвертинки.

– Это они умными становятся только в 40 лет. Отсюда в немецком языке и такое выражение. Народное! А народ все видит и отмечает точно! Так что тут швабов с умом нет, кроме господина командира батальона. Нищие, а с гонором! Они, изволишь видеть, наследство получают не по старшинству, чтоб кому-то одному, а на всех детей надел крошится. Жулики и субчики, пробы ставить негде!

– Не дюбяд оди дас, – уверенно заявил Поппендик, мысленно облизываясь.

– Эти обсевки цивилизации и себя-то не любят. Тоже – различия. Для швабов все без исключения баденцы – лентяи и бездельники, потому что не совсем полноценные дубоголовые швабы, а те, в свою очередь, считают швабов жадинами и надоедами. Все они хороши гуси. Одно – воюют с охотой. За это их и Карл Великий ценил, дал им честь всегда шагать впереди войска и первыми начинать битву. А уж какую заваруху эти болваны устроили на всю Европу – заглядение! К столу, друг мой!

Ловкие пальцы старшины мигом откупорили бутылку и, словно аптечный точный агрегат, налили в два маленьких стаканчика абсолютно ровное количество напитка. Выглядело это виртуозно, чувствовался колоссальный и давний опыт.

– Прозит!

– Брзд! – ответил с чувством танкист и опрокинул содержимое алюминиевого стаканчика в пасть. Вытер слезящиеся глаза и с наслаждением потянулся. Ломило все кости, хотелось бы полежать под одеялом и выспать хворь, но увы, надо было готовиться. Если уж и старшина говорит о скором выдвижении на фронт, то это дело решенное. Потому, как опытный фронтовик, Поппендик и явился в ротную каптерку. Хоть нос и не чуял запахов, но казалось, что привычные и уютные ароматы этой пещеры Али Бабы – гуталина, пачек новой одежки и уже ношеных тряпок, выделанной кожи, смазки и многого другого – все же ощущаются.

– Какую забаруху? – спросил он собутыльника, который как раз закинул в рот ворох кислой капусты и хрустко стал ее жевать, словно конь – сено.

– Ту самую средневековую резню столетнюю под названием «Война Гвельфов и Гиббелинов», заваруху, втянувшую в себя почти всю Европу и даже кусок этой дурацкой России – ее начали швабские Гогенштауферы. Боевые кличи той войны «Хей Вельф!», «Хей Вайблинген!» Итальяшки, оказавшиеся в этом всем вместе со своим Папой, потом переделали на свой макаронный манер в «Гвельф» и «Гиббелин». К слову, Вельф – он есть до сих пор – под Равенсбургом, а Вайблинген – пряничное предместье Штутгарта. Прозит!