Что же ты задумался, воин: вспомнил об отцовской земле с грудами камней по углам? О матери-старухе? О детях? Или не успел обрести? Может быть тайком проклинаешь хе́мланд – родину, за то что велит стоя в карауле не спать? Надо ли на это сердиться? Отчина не всякожды пряник, говорил на стерне, жвикая серпом подгородный, Парка, но и, в совокупности – кнут.

Что бы ты ни думал об отчине и как бы ни мерз, мысли, обращенные в сторону родных палестин, за море, и ты это знаешь, временем, способны согреть душу сорванного с пашни крестьянина не только в гнилом воздухе постылой казармы, но и даже, подчас, ночью – на промозглом ветру; это приблизительно то, что для былых мореходцев образ путеводной звезды, или, как во все времена, не исключая теперешних – высокая цель над тьмою каждодневных сует.

Выстоишь. Во всех пониманиях, – не только в борьбе противу дремоты. Взбодрись! Двигайся. Когда-нибудь ты все-таки вернешься домой. Вынесешь и голод, и холод, и постельных клопов. Главное – задача задач, или же – и так говорят с некоторых пор, сверхзадача: вытерпеть, стремясь к своему. Земли, на которых стоит Нюен для такого как ты бранника по вольному найму вовсе никакая не родина, Поневье – чужбина. В штаде не твои терема, в бухте не твои корабли. То же – за спиною. Везде. Вплоть до приграничных украин твоего – ни на талер; даже ни на ломаный шлант…

Ночь; тишь, перемежаемая кое-когда поплесками охтинских вод о сваи корабельных причалов. Замерший столбом часовой. Далее, внизу, под пятою круто ниспадающих в ширь невского пространства валов, на плоско-остром носу, вклинившемся в зыбкую гладь, по временам притухая светится маячный костер; надолбы, повыше огня, пред мысовым укреплением;

Площадка – раскат, с еле различимою пушкою, направленной вдаль;

Малость опаленные искорьем подросты осин;

Вешала, для сушки сетей, лодка, на песке – перевернута, подальше чуть-чуть, крытая – поленница дров.

Так немо, что вплывающий в тишь перезвон якорных цепей на судах слабым жестяным шелестком, перелетая реку взносится наверх, к часовым. Вот-вот настанет самая глухая пора коловращения суток – межень, час непродолжительной тьмы, разъединяющей ночь на светлые от зорь половины;

Безмолвие – и в нем человек в медленной ходьбе, на валу… Город, погрузившийся в сон… Изредка на право-бережьи, у товарных клетей, с грузами пройдется дозор. Безмолвие – для тех, что прохаживались по пристаням на городской стороне, за Охтою, поблизу рядка дремлющих до светлой поры около мостов кораблей, – как знать, не полнился ли тот человек, что виделся ночному дозору с противоположного брега, низменного криком души?

Чуть смерклось, но еще хорошо зримы, в негустой синеве пристань, частокол на мысу, чернополосатая будка сторожа, у главных ворот, малый с бердышом – алебардщик, замерший в ходьбе по верхам крепости солдат – часовой. Скоро ли наступит меже́нь? Август на исходе, а ночь, как бы – ни туда, ни сюда. Всё замерло, и даже обвис только что слегка шевелившийся повыше трубы флаг на комендантском дому; в крепости.

Но вот, не издав ни наималейшего звука, в полуосвещенных костром из-за частокола вратах приотворилась калитка, и за этим вовне выказались двое людей.

Миновав будку, где уснул алебардщик, схожие на татей[35], особы следуют ко взножью валов, и уже вактору, что был наверху, в свете маяка не видны. Грюкнуло; качаются в лодке.

Точию пробившись наверх, к двоице качавшихся в лодке с того света – желтое пятно, у кормы. Еле различимый дозором, сторожами подъездок – чёлн неудержимо плывет, противу течения Охты к городской стороне. В свете мысового костра, озолотившего часть околобережных клетей балахонники с трудом узнают сборщика таможенных пошлин – Крига; спереди, на веслах сидел сыщик губернатора края, воевода Ензер.