«Вот не ожидал! Почему? Чо эт-то?? – дивился ответчик, подобрав наконец, с длительной задержкою челюсть. – Чо же-тто сие означает: невиновен? Як так? Или же, вчистую оправдан? Двойственность какая-то, дичь! Право же то. Як понимай? – думал, отступая к дверям. – Ясно для чего заменили новыми предбывших судей: дабы угодить губернатору: хозяин! Зачем? Важно ль? Отвертелся, и ладно; мелочь. Не в пример поважнее сицего – зайти на кабак, с тем чтобы отметить глотком ренского нежданный успех… Прямо-таки шкуру дерут – за всё необходимо платить! По-разному; то больше, то меньше. Ну и живота: что ни день с водки на квас перебиваешься. Плати и плати, хочется того или нет… Пиперу бы так, бургомистру, взяточнику; то же – второй, Брюринга. За что посадил, Господи на шею таких?!..»

Выйдя из палаты на площадь, селянин огляделся: где же он, злочинец? Утек. След, как говорится простыл. Кроме полусонной собаки да спины вратаря, спавшего, быть может на лавочке вокруг – пустота… Кони за углом, в стороне.

Как же то теперь воевать?

Наподдав ком навоза, ляпнувшийся в створку ворот сельник сокрушенно поохал, выбранился и, постояв, хмурый как осенняя туча над Невою, поодаль где-нибудь, в конце октября от непроходимой тоски тронулся в ближайший кабак (тот же, между прочим куда только что внедрился толковник, с радости), но тут же раздумал: терпится; и с чем заходить? – выпьешь ли, когда в кошельке токмо-то всего и не более одиный как есть, чудом сохранившийся шлант. Но, да и за два не нальют; подлинно; занеже второй пенязины, попросту нет – кончились карманные деньги, в пору, как судья председатель, главный говорун, со товарищи ушли почивать (спали за дверьми, не в палате, – промелькнуло в мозгу сельника, но в той же избе) – вытратил, в обед на харчи. – С тем Парка, спрятав бесполезный медяк, чуть поколебавшись за ратушею, подле кружала двинулся назад, к пристаням.

Вот правда свеев: целых восемнадцать ефимков! любских! Да отколе их ять?!.. Разве, обратиться к Галузе? Можно б… Коробейник не даст: гол. В родные палестины прилез, выразился так, на мостах. Будто бы на Охте, на ладве, баял сукноноша – в верху – некогда, еще до поры свейского засилья, теперешнего прадед витал. Опробуем; поди наскребет что-нибудь (чем больше, тем лучше). Али в богатеи вомкнулся? только прибедняется-от? Мало ли на свете лукавых, – подержал на уме, следуя к оставленной в гавани, пока что своей, думалось крестьянину лодке. Могут, совокупно с двором, думается, челн отобрать. Тоже перейдет к чужакам! Или же отпишут на их ставленника, старосту – Немца. Инке наплевать на беду, с кем бы то сие ни случилось, что ни предложи – заберет; да уж… И, по-штатски продаст, с прибылью; возможно и так. Сей ни от чего не откажется – и даже, хапун сцапает Варварку… а то… Незачем: кобель на дворе. (Все-таки, хоть что-то имеется… не полный достаток).

Странное на каждом шагу, – вникло в размышления Парки с тем как, забывая о старосте припомнил вдругорь тихвинского выходца, Федьку:

Вновь-таки поделимся злобою текущего дня с кем-нибудь… который на веслах. То же – челноки-вездеходцы: бегают, как те тараканы по дровам, да за печью, носятся… Торгуют. Но чем?! Жизнями; воистину так. Дело ли – менять животу, бесценную по нашему времени на звон серебра? Суе расточают богатство… Умные? Да как вам сказать. Что – деньги? Уработал – проел; снова на душе и в кармане, али, там в кисе – пустота. Главное, для жизни на свеях общежительский лад, уступчивость не том, так в другом, то есть, по-иному: сообщничество (или не так, лучше: сообщительность душ); но, да и любовь – не пустяк. И деньги, небольшие… И дружество… И песни; а что: в песенном – душа человека. Тихвинец, по-своему прав. Двойственное впрочем, как всё на стороне, в окружающем, живое и мертвое, что есть на миру. Одное, так скажем, единственное – вечная брань за то или иное свое… да и за чужое, поскольку хочется побольше иметь; думают: чем меньше, тем хуже; кто-то небольшое спасибо – простое заменяет