Прожив в России девять лет, я так и не была обращена в православие. Не знаю, к какой вере принадлежали мама и отец, но разговоров о Боге в нашем доме я не припомню, так что, думаю, они придерживались атеистических взглядов, модных в те годы в Париже. И меня, хоть и окрестили при рождении в католичество, быть религиозной никогда не принуждали: церковь мы посещали от силы пару раз в год, а Библия в нашем доме почиталась не более чем любая другая книга. Мама только учила меня, что Бог есть и что мы все равны перед ним – и христиане, и мусульмане, и иудеи. Что он присматривает за мною, подмечая все то хорошее и плохое, что я делаю, но никогда не оставит меня, что бы я ни натворила.

Возможно, займись моим воспитанием школа, меня заставили бы думать иначе. Однако из‑за частых наших разъездов я так и оставалась на домашнем обучении до девяти лет.

Уже после прибытия моего в Россию Ольга Александровна очень настаивала на крещении в православной вере, но я так резко и отчаянно была против, так правдоподобно уверяла ее в своей приверженности католичеству, что она сдалась. Правда, пообещала, что это все равно не избавит меня от изучения Слова Божия.

Я никогда не видела в храме что‑то большее, нежели произведение архитектурного искусства, но сегодня этот колокольный перезвон, чистый, как само небо, словно выдернул меня из повседневности. Я не нашла возможным сдвинуться с места, пока колокола не стихнут. И глядела все это время на скромную белокаменную церковь – куда более скромную, чем те великолепные храмы, что мне доводилось видеть в Петербурге. В те петербургские храмы я если и заходила, то лишь по чьей‑либо указке. Да и стремилась уйти как можно скорее.

А в эту церковь ноги понесли меня сами. Я неловко перекрестилась на входе и как завороженная вошла внутрь.

* * *

По возвращении в усадьбу в доме я никого не застала. Хорошо, что горничная подсказала, что господа изволят завтракать на природе – в сиреневом парке. Там‑то я и увидела прелестную картину: Натали и Андрей играли в леток[1], а чуть в стороне был уже разоренный стол: разумеется, все уже успели позавтракать. За столом в гордом одиночестве и в вальяжной позе еще сидел Евгений Иванович и время от времени прикладывался к плоской металлической фляжке, наблюдая за летающим воланом.

Я ненадолго задумалась, чего не хочу больше – остаться голодной в это утро или вступать в разговоры с Ильицким? Решила, что лучше воздержусь от завтрака, и наше общение ограничилось тем, что мы кивнули друг другу издалека, и я направилась к скамейке, где уже сидела горничная Даша и качала люльку с ребенком. Даша, видимо, тоже не жаждала приближаться к Ильицкому.

– Утро доброе, барышня.

Она хотела было подняться, но я жестом велела ей сесть.

– Гуляете? – констатировала я с улыбкой и взглянула на посапывающего младенца в ворохе кружев.

– Это я велела Даше здесь посидеть, а то крутится и крутится все со своими уборками, – крикнула Натали, уже заметив меня, но не отрываясь от игры.

Андрей увидел меня чуть позднее – обернулся и поклонился куда почтительней, чем Ильицкий. Не без удовольствия я отметила, что лицо его просветлело: безусловно, он был рад мне.

И тут же ему в спину врезался воланчик, запущенный Натали. После чего моя подруга звонко, явно желая привлечь к себе внимание, расхохоталась и молвила с укоризной:

– Не будете в следующий раз отвлекаться, Андрей!

– А у вас отлично поставлен удар, Наталья Максимовна, – откликнулся Миллер со смехом. – Так, говорите, прежде никогда не играли?

– Честное слово, первый раз в жизни взяла ракетку в руки! – ответствовала Натали. – Просто вы отличный учитель.