Замираю на несколько долгих секунд. Скрупулёзно его разглядываю.

Красивый. Думается вдруг.

Нет, ну а что? Глупо не признать очевидное, когда лежащий перед тобой человек кажется идеальным. Даже в таком состоянии.

Он вдруг хмурится, и я растерянно убираю руки от его лица. С замиранием сердца жду, что вот-вот откроет глаза, и он открывает, однако тут же щурится от яркого света люстры.

– С возвращением, – улыбаюсь, обрадовавшись тому, что пришёл в себя.

Смотрим друг на друга с минуту, не меньше.

Не моргаю. И будто бы не дышу совсем.

Он же явно не понимает, где находится и почему.

Вообще, следовало бы объясниться, но слова отчего-то никак не желают складываться в предложения.

– Ооольга! – громко зовёт меня дед. – Ооооля!

– Сейчас вернусь, – обещаю перед тем, как покинуть комнату. – Деда, я здесь. Ты чего на весь дом кричишь? – спрашиваю, завернув на кухню. – Ой! Выключи скорее! – восклицаю, когда в поле моего зрения попадает плита с бурлящей кастрюлей, столбом выпускающей пар в потолок.

– Выключил уже. Следить-то надо! – принимается меня отчитывать. – Или ты решила овощи не только сварить, но и поджарить? Как мои вчерашние сосиски.

– Прости, пожалуйста! Я совсем про них забыла! – подхожу к кастрюлькам и спешу оценить масштабы катастрофы.

– Шо? Без Оливье останемся? – интересуется мрачно, заглядывая через плечо.

– Всё будет. Ты успел спасти овощи.

– Не дед, а супермен.

– Ну, – соглашаюсь, выкладывая картофелины и морковь в миску. – Как твоя спина? Полегче стало, да?

– Ведьма притащила с собой какую-то вонючую херобору.

– Это вытяжка из лекарственных растений.

– Последний раз так люто пекло, когда я по-пьянке сел задницей в крапиву.

Смеюсь, качая головой. Природа одарила меня чересчур богатым воображением. Поэтому я с лёгкостью в красках представила себе эту картину.

– Не вредничай. Помогает же, – ставлю тарелку с овощами на подоконник. Чтобы остыли побыстрее. – Ты вон лежал неделю, не вставая, а сейчас почти как огурчик! Отпустило.

– Огурчик, – хмыкает, потирая многострадальную спину. – Маринованный. Сморщенный и скрюченный.

– Перестань, ты отлично сохранился!

– Я бы отлично сохранился, если бы не прожил сорок четыре треклятых года бок о бок с твоей бабкой-потрошительницей.

– Дед! – смотрю на него выразительно.

– Не могла до юбилея дотянуть? Ишь ты!

– Перестань.

– Старая коза, управилась! Забрала безвозвратно мои нервные клетки с собой на тот свет! – заводит старые песни о главном.

– Ну всё, ладно тебе.

Знает, что не одобряю, когда плохо отзывается о бабушке.

Вы не подумайте чего дурного. Свою жену Корней Степанович любил. Однозначно сильнее, чем ненавидел.

– Парень пришёл в себя. Пойду гляну, как он там, а потом займусь готовкой.

– Ты сперва поясни, как оказалась на дороге, Ольга.

Ох, этот угрюмый взгляд мне знаком.

Разозлился. Как и предполагалось.

– Я скатерть новую купила, – виновато склонив голову, признаюсь сразу. – Не хотела больше тратить твои деньги. Чего там той пенсии…

– Додумалась! В метель. С санями. Пешком. Одна. Восемь километров, – бьёт себя по лбу. – Ты в своём уме, Миронова?

– Восемь? До Ипантеевки? – удивлённо переспрашиваю. – Я думала, где-то четыре-пять. Ах вот почему я так долго шла…

Возводит глаза к потолку.

– Кретин ты мой, топографический! Вся в мать! Та однажды тоже удрала в Ипантеевку на дискотеку. А потом пешком оттуда шоркала. На пару с Калининой приползли к утру. Перепуганные, в слезах-соплях. Дуры! Устали идти. Залегли ночевать в лесу и чуть не стали завтраком для медведя.

– Ого…

– Вот тебе и ого! Мозг включать надобно! – раздражается всё больше.

– Я ж почти дошла. Не ругайся!