Тогда Михаил намекнул, что у него через неделю сдача специальности и руки надо бы поберечь, а мать прямо вспыхнула, очень рассердилась и ответила, что на грузчиков денег нет и таскать вещи со второго этажа в машину, а потом на третий будут они с отцом – без вариантов.

А началось всё это где-то с полгода назад, практически с пустяка.

Михаил, как всегда, поздно вернулся из музыкального училища – последняя пара заканчивалась аж в двадцать часов, затем ещё пятнадцать минут до вокзала, а там, если повезёт, тридцать – сорок минут на электричке до Голованово и ещё минут пятнадцать пешком от станции, что расположилось на самой окраине Перми, врезавшись в тайгу.

Молодцы строители – не тронули в микрорайоне ни сосен, ни берёз, дома прямо вписали в лесной массив. Асфальтированные тропинки здесь тоже радуют душу – слегка петляют, огибая могучие стволы вековых сосен, пахнущих свежей смолой.

Бросив портфель, Михаил с порога крикнул:

– Ма, я в ДК – заниматься на фортепиано.

Фортепиано у них не было, и отец ещё год назад договорился с директором Дворца культуры, что Михаил будет вечерами приходить заниматься на фортепиано в свободной аудитории.

– Опять убегаешь, нет, чтоб по дому помочь, из сил уже выбилась, прибирая за вами?! – услышал Михаил строгий голос матери, уже закрывая входную дверь.

Через десять минут вахтёр Дворца культуры вручил ему ключ от свободной аудитории. Во дворце было шумно: сновала молодёжь, за дверью одной из аудиторий слышно было, как настраивается, модный в то время ВИА, а на сцену большого зрительного зала перетаскивают какие-то декорации…

Время у Михаила в обрез, долго не постоишь, не посмотришь – сорок пять минут на разучивание новой пьесы и ещё десять минут чтобы вернуться домой. Здесь, дома, его ждал баян и новая, очень сложная программа – его первое переложение фортепианной пьесы и виртуозный парафраз «Утушка луговая», что обязательно надо было разыграть к годовому экзамену по специальности. Остальные пьесы не были столь сложны, и Михаил за них не переживал, вот разве что тремоло мехом в одной из них всё ещё не звучало так идеально, как ему хотелось бы. Вот это-то тремоло и стало в тот вечер причиной затянувшийся ссоры.

– Опять рвёшь мех! – резко открыв дверь кухни, громче обычного сказала мать, а потом перешла на крик. – Отец, ты глянь, мы ему новый баян купили, последние деньги отдали, а он что делает – инструмент портит!

А дальше – понеслось. Никакие объяснения Михаила в тот вечер не принимались: ни то, что это такой приём игры, ни то, что так их учат, ни то, что это не вредит инструменту… Дело дошло до того, что отец вытащил ремень из штанов, и высоко поднял руку, которую в тот вечер Михаил и перехватил:

– Всё, пап, больше бить себя не дам! – на низких нотах, упрямо смотря в глаза отцу, с какой-то злой радостью и уверенностью сказал он тогда.

Лучше б его выпороли…

Тогда, зимой, с ним перестали разговаривать и мать, и отец. В течение долгого времени они даже не отвечали на его: «Ну, я пошёл в училище» или «Здрастье, я уже дома». Ни слова. Утром на столе – завтрак. Вечером – ужин. Всё…

В тот год Михаил сильно заболел, и болезнь эта долго ещё его не отпускала.

Лишь после этого дома несколько смягчились, но всё равно в присутствии Михаила наступала гнетущая тишина, и все в доме начинали разговаривать односложно. Отец, бросивший после войны курить, тайно от всех смолил папиросы в туалете, старательно пряча бычки. Бабка Наталья (мать отца) зло шипела из-за дверей своей комнаты, поминая всех святых и сплёвывая ему вслед.

Пришла весна, а с ней и пора подготовки к годовым экзаменам, а с ними и телеграмма из Новосибирска о том, что бабушка Валя умерла. Это известие несколько выровняло отношение к Михаилу, но прежних добрых, доверительных отношений так и не стало.