Трудно даётся Михаилу беседа, видать, не все обиды у деда улеглись за это время. Да и то сказать – за эти шесть-семь последних лет столько на его долю выпала, не приведи, Господи, никому.

Сначала спину парализовало, и мать забрала его с бабкой из Борового в тогда ещё маленькую двушку на улице Зорге. Там два года жили в тесноте: мать, отец, бабушка матери, дед и его жена – баба Валя, ещё и Михаил.

Потом им через полгода дали четырёхкомнатную квартиру на Степной: там деду стало чуть лучше, и он начал ходить с костыльком. Все радовались – вот-вот дед на ноги встанет, но две старушки в одной квартире не ужились – дело дошло не просто до скандала, а прямо до драки.

Тогда мать и решила разделить квартиры. Да искали квартиру так, чтобы дома рядом стояли, через полгода разъехались – дед с бабкой сюда, а остальные – на пятый этаж в соседнюю пятиэтажку. А ещё через пару месяцев они уж уехали в Узбекистан.

– Лида когда приедет? – спрашивает дед, промокая губы застиранным вафельным полотенцем.

– Мама не сможет пока приехать, она после операции плохо ходит. Папа должен приехать… скоро, а точно пока не знаю, ему отпуск не дали, но говорит всё равно вырвется.

– Как так не дали? По такому делу и не дали?! – удивляется дед.

– Он на военном заводе работает, там всё строго… – пытается оправдать отца Михаил и смягчить сердитые интонации, что вновь появились в голосе деда.

– А-а-а… Тогда понятно, – чуть остыв, говорит дед. – Там всё по звонку. Знаю, работал… Сам-то надолго?

– Завтра узнаю, позвоню Ксении Ефремовне и узнаю.

– Что узнашь-то? – дед не совсем понимает о чём речь, при чём здесь в делах Михаила Ксения Ефремовна.

– Я работать приехал, дед.

– Уже работать? О, как оно… Играть что ль будешь? А мне сыграш аль нет? – с непонятными интонациями в голосе говорит дед, но сердитость явно уже уступает место чему-то более родному и знакомому Михаилу с детства.

Дед на двух костылях возвращается в зал, ставит их, прислонив к подоконнику, оперевшись рукой о спинку коричневого стула, поворачивает его ловко на одной ножке, не теряя при этом опоры, и медленно и неуклюже садится на него.

– Ну, порадуй деда! – со строгостью на лице, но уже с теплом в интонации, слышит Михаил.

4

Михаил будет играть много. Он проиграет почти всё, что помнит и лишь потом поймёт, что сзади его тоже кто-то стоит, обернётся и увидит там двух пожилых женщин, что с открытыми ртами будут смотреть то, на него то на деда.

– Что, соседушки? Слыхали, как внучок-то на баяне шпарит, а? – с нескрываемой гордостью, чуть выпрямив спину говорит дед. – О, чё творит, сколь лет живу, а такого баяна отродясь не слыхивал, так и сыплет веером. Ух…

– Так-то Михаил, что ли, Сеня? – спрашивает та, что выглядит чуть моложе.

– А то… Внучок к деду приехал, радует! – с забытой хитринкой в глазах уже совсем тёплым голосом говорит дед и тут же закашливается.

– Ну, вы идите, идите к себе, дайте мне с Мишаней поговорить, я, надо будет, костыльком в стену-то стукну, – прокашлявшись, чуть хрипловатым голосом говорит дед, обращаясь к своим соседкам.

– Две сестры… Там живут, – машет он в сторону кухни. – Тоже одни остались, без мужей уж… Я, когда сильно надо, вот энтой палкой три раза в стену-то на кухне им стукну – они и приходят. Помогают мне, стирают. Готовят, когда силы есть – прибираются… За продуктами ходют… Так по-соседски живём. Иногда к ним хожу телевизор смотреть…

– А что твой? – Михаил кивает в сторону старенького телевизора, стоящего на тоненьких ножках и прикрытого старой, когда-то должно быть белой, вышитой ажурными узорами салфетки.