Господин купецкой складки возмущается тоже.

– Доведут женщину до лилового состояния, а потом презентируют перед публикой!

– Ах, Манечка, да где же он, наконец, – стонет барышня перед картиной «Садко». – Я всегда все загадочные картинки отгадываю, а здесь не могу[63].

– Да вот там должно быть, в воде, – отвечает Манечка.

– Нет, это, кажется, женщина…

– Да нет, вон подальше…

– Ах, это уж, наверное, женщина…

– Нашла! Нашла! – вдруг вскрикивает Манечка. – Видишь, налево ноги торчат, значит, и он где-нибудь здесь же. Давай искать вместе.

– Я почти все нашла, только головы еще нет.

У картины Бакста «Ужин» толпятся удивленные зрители.

– Что это она, у постели, что ли, сидит?

– Тихое помешательство… Сухотка спинного мозга.

– Просто идиотка и истощение всего организма.

– Бедняжка! – жалеют дамы. – Надела на голову коричневый сапог, разложила на кровати три апельсина и воображает, что ужинает…

К картине «Испанский танец» приближается сердитая старуха с дочкой.

– Это что? Опять демон?

– Нет, maman, испанка! Испанка танцует.

– Как танцует, что за вздор! У нее ноги застряли между рамой и полотном. Она ног вытащить не может, а ты говоришь – танцует. Без ног много не натанцуешь.

– Ах! Quelle horreur![64] – восклицает дама перед картиной Малявина.

– Это не орер, матушка, – успокаивает ее муж, – а русский серпентин в адском пламени. Видишь – у бабы весь сарафан на полоски изрезан. Это символ, тебе не понять.

– Господа! – ораторствует тощий господин перед тремя барышнями. – Не подходите близко! Смотрите издали… Общее нужно… Общее…

– Да издали ничего не разобрать…

– И не нужно! Схватите общее и ждите, что ответят нервы…

Сердитая старуха тычет пальцем в каталог.

– Видишь – «Женская статуя», Матвеева, а ты говоришь – Петр Великий!..

– Это Мамонтова «Солнечный день», – говорит подруге Манечка.

– Нет, милочка, это «Серый день».

– Ну что ты споришь! Серый – нумер двести двадцатый, а это двести восемнадцатый…

– Да как же, если солнца нет ни на этом, ни на том.

– Так вот по нумерам и отличают…

– Посмотри-ка, Петичка, в каталоге – это что за постель с белым одеялом?

– Это, матушка, во-первых, не постель, а пастель, и изображает «Двор» Добужинского.

– Что же это за двор? Ничего не понимаю!.. – с отчаянием говорит дама.

– Должно быть, дровяной, а, может быть, и птичий…

– А! А я думала, Людовика Четырнадцатого!

– Кто ж их разберет. Может быть, для того так и нарисовано, чтоб фантазия играла.

Перед портретом Бальмонта, работы Дурнова, стоит декадентствующая дама и в экстазе шепчет:

Подходят два студента и долго смотрят на Бальмонта.

– Слушай, а ведь он пьян, – решает наконец один.

– Пожалуй, что и пьян, – соглашается другой.

– Ну, это уж его дело. А вот, скажи, зачем около него все дома кривые?

– Хо! Это-то и есть самое главное. Символизм! Здесь не только портрет поэта, но и его миросозерцание. Все фундаменты на боку…

Декадентствующая дама тихо стонет и отходит прочь.

– Портрет Ционглинского – прекрасный портрет, – гудит чей-то бас. – Только зачем он не прячет картин? Зачем позволяет детям пачкать? Вон и по лицу его «Ученого» кто-то всей пятерней по мокрой краске смазал. Нельзя детей распускать.

Перед карикатурами Щербова целая толпа. Благообразный генерал дает объяснения.

– Вот это «Школа критиков». Кравченко обучает Лазаревского, Фролова и Розенберга, а у окошечка подслушивают Куинджи и Беклемишев. А это художник Браз в своей мастерской, – указывает он на вторую картинку. – Третья карикатура изображает Василия Ивановича Немировича-Данченко; знаменитый писатель в испанском костюме несется на велосипеде по своей квартире и в то же время пишет роман. В дверях стоит молодой беллетрист Брешко-Брешковский и с благоговейным ужасом смотрит на приемы творчества маститого Василия Ивановича.