Он остановился у оврага, заросшего жухлой маховкой. Место казалось знакомым и приятным, будто кто-то перенёс кусочек земли из долины сюда, в дремучий лес. На душе сделалось тепло, но мысли быстро омрачились: ведь он не шёл здесь до этого – значит, сбился с пути. Никита взял правее.

Он вспомнил, как однажды заплутал в лесу около Турана. Тогда, возвращаясь домой, он увидел нечто странное – сначала и сам не понял, что перед ним. Что-то вертелось и выло возле самой земли – какой-то красный вихрь. Вихрь оказался бешеной лисой. Животное в злобе вгрызлось в собственный хвост и крутилось что есть силы. Лиса поедала себя и от себя же убегала. Ничем, кроме дурного знамения, это быть не могло. Никита испугался и бросился наутёк. Потом он долго искал дорогу и выбрался к дому лишь под вечер.

Кириллиха устроила ему добротную взбучку – сначала отходила розгой, затем спустила в подпол. Всю ночь Никита просидел в темноте и холоде, дрожал как цуцик и костерил мачеху на чём свет стоит. Он с ужасом вспоминал увиденную лису. Что-то дьявольское заключалось в её бешеном танце. Да и не лиса то была, а сгусток злобы – холодной, нечеловеческой, неземной злобы.

Утром явился урядник Чугунов, приходящийся Кириллихе дальней-предальней роднёй – как бабушкин внучатый козёл тёщиной курице. Он оттаскал Никиту за уши и что-то назидательно гундел. Мал тогда был Никита, духу сопротивляться у него не хватило. Да и сейчас хватило бы? – выступать против здоровенного казака с горящим как угли взглядом. После этого случая он возненавидел Чугунова, хотя раньше даже равнялся на него.

Он остановился, поняв, что давно бредёт, не различая дороги, выбирая места, где удобнее ступать. Похоже, окончательно заблудился. Сейчас выход один – снова идти к реке. Пусть через болота, пусть по кочкам, но выйти к реке, а там можно ориентироваться.

Никита пошёл обратно, тщательно выверяя направление, выискивая отметины своей обуви. Вот уже и овражек с маховкой должен появиться, однако, зараза, никак не показывался. Где-то внутри, в печёнках, начинала вскипать злоба – злоба на свою непутёвость. Алёшка Люблин на его месте давно выбрался бы из леса. Но Алёшка мёртв, а он, Никита, – живой. Значит, не такой уж он и непутёвый.

Вскоре и собственный след потерялся. Обессилевший Никита бухнулся в траву, отдохнул несколько минут, затем напился из лужи, как телёнок.

Главное до темноты выбраться к реке. По берегу можно всю ночь спускаться, а здесь будешь ходить кругами, пока не переломаешь ноги в какой-нибудь яме. Эта мысль повела его дальше.

Сохээ – так, кажется, буряты называли подобный лес – заболоченный, труднопроходимый. А главное, не было зарослям ни конца, ни края, будто и горы, и равнины – всё вокруг пропало. Солнце скрылось, и светлое небо, недавно мелькавшее между крон, потемнело как трёхдневный синяк. Никита уже не отдыхал, лишь ненадолго прислонялся к дереву, переводил дух и брёл дальше. Он шёл и всё вспомнил Батохины запуги о том, что духи без шаманского ритуала не принимают. Да, от ритуала уклонился. Можно сказать, языческим идолам в рожу плюнул. Ну и что с того? Плюнул – и правильно сделал! Значит, Господь от беды убережёт.

Никита замер. Не зря Господа помянул: между стволов мелькнул оранжевый язычок костра. Сдержав порыв, он спрятался за дерево. Не рано ли радоваться? Кто знает, что за лиходеи могут греться у огня. Где-то глубоко, точно пуля в стволе, засело тревожное предчувствие.

Он долго стоял в раздумьях, а когда стемнело, решил подобраться и глянуть, кто сидит. «Яко тать в нощи» он перебирался от одного ствола к другому. Кто бы увидел его сейчас со стороны – точно бы из ружья пальнул.