Изба за день выстыла. Разожгла я печку, сухой хворост мигом занялся. Помолилась Богу и спать собралась, но тут Волчок, собака моя дворовая, точно рассудком повредился, лаять начал, да так страшно, до хрипоты, до визга. Глянула в окошко – стоит у калитки женщина, должно быть хворая. Шатается, едва не падая.

Выскочила во двор, подбежала к ней и обомлела – это ж Варюшка моя вернулась! Подхватила я ее и в дом повела. Села Варюшка на лавку, сама вся расхристанная. Улыбнулась, а губя-то в кровь искусанные.

– Выросла как, Забавушка, и не узнать… – шепнула едва слышно да тут же чувств лишилась.

Уложила я ее, шубу расстегнула, чтоб дышалось легче. Смотрю, платье на Варюшке барское: желтое, в оборочках с шитьем золоченым. Денег, поди, громадных стоит… А живот-то, живот! Горой! На сносях моя Варюшка, вот-вот родить должна. Стою, как дура, и что делать не знаю. Венчанная она? Господи, что люди скажут?! И тут зло меня взяло – кто я, чтобы сестру сою судить? Вернулась, слава Богу, не у чужих ведь людей.

Кинулась я в сени, принесла кружку воды, в лицо Варюшке побрызгала. Она глаза открыла, на меня смотрит, а не видит. Вдруг закричала страшно, говорить принялась, да все не по-русски. А живот у нее так и прыгает. Она его рукой поглаживает и все говорит, говорит, а то застонет жалобно, точно дитя малое. Лицо у Варюшки белее мела сделалось, по лбу пот покатился, и тут она умолкла. Стала я тулуп натягивать, за помощью бежать.

– Забава… Забава…

Бросилась к ней, склонилась.

– Забава, не зови никого… Не надо… – шепчет.

Уронила я руки, слезы сами из глаз покатились. Делать-то что? Я ж сроду не знала, как детей принимать.

Поставила в печь чугунок с водой – ребеночка обмыть. Села и жду. Пот с лица Варюшки платочком мокрым вытираю – хоть какое облегчение. А ей все хуже и хуже. Бредить начала, стонет, мечется. У меня сердце кровью обливается. Не выдержала, схватила тулуп и бегом на другой край села. Тут уж не до страхов.

Ворвалась в избу к Доктору. Он меня увидал, из-за стола встал и так побледнел, словно знал, о чем сказать хочу. Ждет, а я слова молвить не могу. Слезы по щекам катятся, трясти меня начало будто в лихорадке. Доктор меня за плечи взял, в лицо смотрит:

– Что, Забава?.. Что?..

– Варюша… – шепчу, а сама плачу, выплакаться не могу.

Доктор сумку свою схватил, меня за руку и, как был – простоволосый, без шубы, – на улицу. Я едва не задохнулась от слез и от бега.

В избу я следом за Доктором забежала, а он на пороге остановился да как зарычит, словно зверь раненный.

Выглянула я из-за его спины: лежит моя Варюшка мертвая. Платье порвано, живот порван, и, все в крови, копошится на ней чудище… Тут темно стало…

Солнце прямо в лицо било. Открыла глаза – за окошком зеленая ветка колыхается. Через открытую дверь пахло прохладой и парным молоком. Слышно было, как замычала корова, взвизгнул поросенок.

– Ну, слава Богу!.. – раздался женский вздох.

Рядом стояли крестная и Доктор. Крестная смахнула слезу:

– Спасибо, что выходили сиротку. Забава, благодари Доктора, он тебя, поди, на руках с того света вынес.

Я посмотрела на своего спасителя. Он глядел на меня так, точно хотел в душу влезть. Отвернулся.

– Варюшка где?.. – я едва свой голос расслышала.

– Варечка? – крестная громко всхлипнула, поднося платок к глазам. – Уж сорок дней помянули.

Я хотела спросить о том чудище, и Доктор, должно быть догадался.

– Пойду я. Выздоравливай, Забава.

Крестная засуетилась:

– Господин хороший, мы люди небогатые… Коли можно, не деньгами, а поросеночком… Или три курочки-несушки… – поспешно поправилась крестная, решив, что за жизнь сироты поросенок – жирновато.