Дочь башмачника Оленка красоты была необыкновенной. И без того бледная кожа рядом с чёрными косами казалась того белее. Брови с крутым изломом делали взгляд суровым, иной раз надменным, но тот, кто повнимательнее, видел по напитанным жизнью губам, что холодность у Оленки напускная. А Серафим был наблюдателем прилежным: глаз не сводил со своей «царицы», как он её про себя прозвал.

Нраву Оленка тоже была непростого. То сговорчивая и тихая, как согревшаяся на печи кошка, то грохочущая и опасная, как горная речка. Но это с другими. Серафима Оленка не замечала. Рад бы Серафим заговорить с ней, только первые дни не до разговоров было. Сперва хлеб отработать надобно, крышу над головой, не до ухажёрства.

Оленка много раз за день мимо Серафима пробегала: к батеньке забежит, тут похлопочет, там мелькнёт. Серафим на неё поглядывал, а сам с утра до ночи сапоги да ботинки чинил, благо недостатка в них не было – сколько таких же, как Серафим, искателей счастья по дороге к башне обувку стоптали.

В башмачном деле Серафим живо освоился. Тут и умение скорняжничать, как нигде, пригодилось. Подмечал Серафим, что Коротай делает. Где сам не разобрал – спрашивал. Хотел подольше в доме задержаться. Коли в колдуны не возьмут, так счастье и здесь сыскать можно.

На третий день Оленка сама с Серафимом заговорила. Позвала до башни прогуляться. Уж до чего Серафим удивился такой смелости, но виду не подал, согласился. Поначалу говорил мало, осторожничал. Понять хотел, что это Оленка вдруг к нему переменилась. А Оленка только и знала, что вопросы задавать. О просветлённых спрашивала, много ли Серафиму известно, правда ль, что в ученики к ним попасть желает, и отчего решил, будто выйдет у него.

О просветлённых Серафим знал немного. С Коротаем разговоры вести некогда было. Покуда за работой, только и знай, что кожу сшивай, да подмётки подбивай. А вечерами Коротай к семье в комнаты удалялся. Серафим же оставался, где был, – трудиться и отдыхать одно место дали. Так что приходилось Серафиму ухо востро держать, слушать, о чём люди говорят. А более этих разговоров не ведал.

Оленка как с вопросами закончила, сама рассказывать взялась. Сказывала, что башня колдунами давно выстроена, не одно столетие как. Сколько уж там просветлённых за это время было, никто не припомнит. Последние же мудрецы прожили долго, а как почуяли, что конец приходит, набрали учеников и ушли. А ученики те десятка два-три всего в башне просидели, и вон опять юношей созывают. Зачем – никто не знает. Долог век у просветлённых, рано бы им башню покидать.

А так раз в месяц выходят колдуны на площадь и всех желающих слушают. Болезни, посевы, ремёсла – всё просветлённым подчиняется. Потому, как колдуны в башню возвращаются, начинаются в Имтуме чудеса: хворые выздоравливают, дела налаживаются, деревья плодоносят. Но приходить к просветлённым нужно не с пустыми руками. Кто одежду, еду приносит. А кто важное что загадать хочет – драгоценности несёт. Из разных уголков к просветлённым народ съезжается. Говаривают, в башне за столетия столько добра скопилось – в государевой казне столько нет.

Серафим слушал, и сердце в груди ходуном ходило, от предчувствия раздольной жизни ли, или от Оленкиного голоса. Она, как говорить кончила, обожгла Серафима синими глазами и рассмеялась:

– Ты как просветлённым сделаешься, меня вспомни. Разреши хоть взглянуть на богатства те. Уж больно любопытно.

Вона как, значит. Только тем Серафим Оленкино расположение и заслужил, что в ученики метит. Пусть пока так, после и по-иному пойти может.

В тот день Серафим и решил во что бы то ни стало просветлённым сделаться. А как войдёт в башню, Оленку посватает. Пусть себе хозяйкой по башне ходит. Такая царица и государевой, и любой другой казны достойна.