беда невыносимая, а Родина одна.
Смеялся неслух матушкин, прощался поутру:
– Когда тонуть назначено, от пули не умру!
Ах, кабы знать проказнику, что есть одна река,
в которой не настачишься ни щук, ни судака.
Течёт себе, широкая, ни берега, ни дна,
за чёрными осоками лишь смертушка одна,
да не вода – колодина, по чуб, а не по грудь,
течёт река Смородина, назад не повернуть.
Последний солдат
Не спит рядовой, не даёт память,
Далёк его бой, а ещё ранит.
Закашлялся в ночь. Как в бою, чуткий,
Последний солдат закурил трубку.
Морщинистый лоб не семи пядей,
Ни гений, ни волхв, так чего ради?
Служака простой, да и то древний,
Далёкой войны до сих пор пленный.
– Служивый, не спи, соберём ужин,
Ты нужен сейчас, ты нам так нужен…
Расскажешь, старик, как оно было,
Откуда бралась у тебя сила?
Давай, набивай самосад туже,
Парням расскажи, как ты там сдюжил,
Как выжил в огне самого ада?
Нам тоже теперь выживать надо.
– Не знаю! – сказал, а в глазах – мука,
Подумал чуток и развёл руки,
– Так я не пришёл, вот такой номер,
Остался, сынок. Там, как все, помер!
Закашлялся, сник. Задремал, что ли?
А может, устал от своей боли…
А может, сейчас он стоит насмерть,
Вернуться с войны не в его власти.
Уснул городок, а в окне искра,
Последний солдат, а враги близко,
Последний герой, а картуз мятый.
Гори, огонёк, у его хаты.
Гроза попробовала тесто
Попало солнце в край ведра,
из тучи стрельнув ненароком,
стоит пустое со вчера
под пересохшим водостоком.
Небесный гром гремел вовсю,
купались птахи в клубах пыли,
весна готовила грозу,
а бабы тесто заводили.
Весне-то что до той войны,
свои дела, сады да Пасха,
поля, как боровы, жирны,
девчонки ждут любви и ласки,
но гром другой гремит уже,
громчей былого вполовину,
а бабы, руки во деже,
костят проклятую вражину
и крестят рот: – Прости, Господь,
язык за грех, терпенья нету…
и заодно частит щепоть
за мир, за наших, за победу,
но в тесто капет слеза,
кулич-то солон будет, видно,
да как же солон, так нельзя!
Уже смеются, хоть обидно.
Смотрел закат из-под бровей,
вещала курица с насеста,
а в балке тёхкал соловей,
Гроза попробовала тесто…
Не бросай меня, малая родина
Не бросай меня, малая родина,
ни в столицах, ни прочих обителях,
даже если когда-то обидела
твои вечные тьмы и колдобины.
То пустое! Мы крепкие, здешние,
мы на свежем ращёные воздухе,
здесь любовью живут и надеждами,
и до неба взмывают подсолнухи.
Здесь сыны непокорны по-прежнему,
что ни мать, – то глядит богородицей,
на бечёвке в саду белоснежные
облака улетать не торопятся.
Здесь поётся! Под горькую белую
и без горькой, когда не положено,
а под окнами сладкая, спелая
дозревает под песню смородина…
Здесь такая тоска терриконная
разливается по-над вершинами…
здесь и горе, и правда исконные,
что ни поле – могилка вражиная.
Ты сама-то от века страдалица,
а меня, перелётную, милуешь,
и прощаешь меня, и прощаешься,
моя родина малая, милая.
Тишина
Что ни имя – засечка на теле моём,
что ни павший солдат – то и кара господня,
мне являются в ночь, непременно вдвоём,
кто вчера не дошёл, кто не встанет сегодня.
Не пойму, это небо молчит или нет,
оглушённое трубами Иерихона,
если синь замалёвана дымом ракет,
где чертили стрижи с воробьями исконно.
Самый старый из вязов навис надо мной,
бессловесно давая урок первородства,
но какою ценой, неподъёмной ценой,
запредельной ценой тишина достаётся!
Я виной, и своей, и чужою клеймён,
потому не бегу, не боюсь и не ною,
но сгибаюсь под тяжестью сотен имён,
что на мне нацарапаны этой войною.
Часовые
Война умрёт во зле и черноте,
Когда – не знаю, дело наживное,
но точно знаю, что вернутся те,