Я с ними заунывное «курлы»
Кричала безнадёжно и гортанно.
Как сладко быть мне дочерью твоей,
Земля! Искать заманчивое сходство,
Не находить, но всё же, хоть убей,
Не верить в бесприютное сиротство
И надевать платочек золотой,
Ставая под октябрьские вётлы
На цыпочках. Но быть не тем, не той,
А тенью быть, завистливой и блёклой…
Подай же мне, как нищим подают,
Почувствовать фамилией и кожей,
Что мы с тобой хоть капельку, хоть чуть,
Но, слава Богу, всё-таки похожи.
Только не похоронка
Брызнет огромный пузырь за каёмку,
Квас на окне забродил громко-громко,
Что ему, квасу, далось… Слишком рано,
Пасха нескоро ещё богоданна.
– Ой, куличей напеку, мал да меньше!
Доброй окрошки ведро, вкусной, свежей.
Будет, родимая, всё! Чует сердце!
Вон, воробьи за окном гнут коленца!
Кончилась только б война, чёрт ей в жилу,
Чтобы им там, стервецам, пусто было!
Дай нам, Господь, повторить сорок пятый,
Там, поглядишь, и вернётся сынок в хату,
Женится, дети пойдут, будут внуки, —
Думает мать у окна, свесив руки.
Слёзы не застят глаза, видят дальше,
Чем улетает гроза, видят наших,
Синие-синие, с небом одной масти,
Видят сыночка, и ладно. Уже счастье.
Скрипнет калитка и дрогнет висок тонко,
Только не похоронка!
Век мой
Май, простылая весна, пруд да поле,
чем тебя, зелёный мой, обезболить,
чем помочь тебе, тревожный, гремучий,
если раны кровоточат и мучат.
Небо белое, а синего – нету,
перепутаны следы от ракеты,
или силы у сестры не хватило,
вот и свежие бинты уронила…
Мне поднять бы – не дотянутся руки,
жаль, уже немолода, близорука,
остаются только рифмы да проза,
вот и мучаюсь дотла, до износа.
Май, суровый мой, кирза да фуфайка,
время душу отдавать не за лайки,
да и нет таких времён, чтоб дороже
они были, чем душа. Не дай, Боже!
Май, простылая весна, пруд да поле,
чем тебя, зелёный мой, обезболить?
Май, бесстрашия и горя – без меры,
век мой страшный,
грозовой,
двадцать первый…
Мотыльки
Огненный полёт протуберанца
Мотылька до пепла обожжёт,
И столпятся маленькие агнцы
У небесных створчатых ворот.
Столько будет звонких, непослушных,
Чья неплоть прозрачна и хрупка,
Что устанет щепотью подушно
Осенять Господняя рука.
Не услышит жалобы и стона
(Озоруют, слёз в помине нет),
Но восплачет Отче сокрушённо
В третий раз за пару тысяч лет.
– Отчего же, дедушка, ты плачешь?
Спросит ясноглазый мальчуган,
Вот, бери мой крестик на удачу,
Только не печалься, перестань!
Будет, будет горько плакать Отче,
Льётся стая детская рекой,
Жизнь мальца короткого короче,
Безнадежно страшен род людской…
Не лукавый случай, не соблазны,
Не годов костлявая рука,
А мужей великих и ужасных
Злая воля бьёт наверняка.
И бредут на небо пилигримы
Белых, чёрных, смешанных кровей,
Бесконечно юные отныне,
Но земных правителей мудрей.
Родине
Если я оторвусь от тебя как лист,
Хоть как бог красив и как мёд душист,
Пусть мой брат и дед бросят камень вслед,
Пусть утопит дождь и иссушит свет.
Зачеркни, как лаж картотек своих
И автограф мой, и удачный стих,
Пусть сожгут дотла и развеют прах
На семи ветрах, на семи холмах.
Буду пыль и смог, буду снег и грязь,
Умирать сто раз, на тебя молясь,
А когда вольюсь в синь твоих очей,
Не узнай меня и не вспомни, чей.
Течёт река
Тая река свирепая,
Свирепая река, сама сердитая.
Из-за первоя же струйки —
как огонь сечёт.
(из былины «Добрыня и змей»)
Просила мать кровиночку: – На речку не ходи,
извилисты тропиночки у бешеной воды,
да никуда не денешься, опасливы отцы,
безудержные шкодники – мальчишки, сорванцы…
Послушные, пугливые не вертят шар земной,
летали вниз, рисковые, вихрастой головой.
– Храни, Господь, бесчинника! – молилась мать, пока
предчувствиями мучила проклятая река.
Росли сыны, нагрянули лихие времена,