Когда я сбежала с крепостного вала, меня всё-таки перехватили, но я успела увидеть… Красные лужи, растопившие снег. Свет факелов на испуганных, побледневших лицах. У читающего молитву капеллана дрожат губы. Громко трещат доски – двое стражников разламывают большой, грубо сколоченный крест. Ещё один торопливо раскидывает сложенный хворост. На пожухлой траве лежат кое-как накрытые окровавленной мешковиной тела… их не двое, их больше… Я кричу. Чьи-то руки держат меня. Слёзы обжигают щёки. Сквозь слёзы я вижу неподвижно стоящую чуть поодаль леди Элис, окружённую перепуганными служанками. Её лицо спокойно. На её платье брызги крови. Я кричу. Я вырываюсь. Я вижу, что с одного из тел сползла мешковина. Белеет обломок кости. Блестят в свете факелов вырванные внутренности. Я кричу…

Мне так и не позволили тогда взглянуть на тела отца и брата. Всё, что я видела – неясные очертания под окровавленной мешковиной. Никто не знал, что тогда произошло. Никто, кроме леди Элис, но она молчала. Её нашли, стоящей возле обложенного хворостом вкопанного в землю креста. На хворосте валялись обрывки прочных верёвок, разорвать которые человеку вряд ли под силу. У ног леди Элис лежали мёртвые тела, которые словно терзала стая волков. Но поблизости не было волчьих следов. Лицо леди Элис было бледным и безучастным. И с того момента она не проронила ни слова. Ни на следующий день, когда капеллан пытался её исповедовать. Ни через неделю, когда были преданы земле тела погибших. Ни через месяц, когда вдовствующая графиня отправляла её на попечение монахинь отдалённого монастыря, надеясь, что через три года, когда та станет совершеннолетней и должна будет выйти замуж, страшный случай забудется.

А спустя ещё месяц над могилой сэра Фрэнсиса поставили мраморное надгробие, которого я, никогда не входившая в склеп Стэнфордов, не видела воочию. Но которое с того времени преследует меня в снах.

И вот три года прошли. Леди Элис вернулась – то ли для того, чтобы выйти замуж, то ли чтобы расторгнуть помолвку и вернуться в монастырь. Я молилась про себя, чтобы правдой оказалось второе. А перед глазами стояли накрытые окровавленной мешковиной тела отца и младшего брата, бледное лицо капеллана, притихшая толпа вокруг, и леди Элис в забрызганном кровью платье…

Оставив ахающую, шепчущую, возбуждённую толчею, я вышла на открытую галерею и, чтобы хоть немного успокоиться, стала разглядывать заполнивших двор гостей. Стекающий по плечам бархат плащей, облачка перьев на шляпах, переливающиеся под солнцем складки шёлка. Грациозные поклоны, любезные улыбки, надменность, смягчённая этикетом…

Этого человека я сразу выделила из блестящей толпы. Он был одет очень просто, едва ли не бедно, и в любом другом месте, наверное, мог показаться незаметным, но среди роскошно одетых гостей это, вкупе с высоким ростом и прямой осанкой, бросалось в глаза. Впрочем, я бы всё равно вряд ли выделила его из других, не встреться случайно с ним взглядом. Пересечение было мимолётным, и я тут же поспешила зайти за витую колонну, пока никто не заметил, как мои щёки заливает горячая волна. Наш капеллан сказал бы про этого человека, что один только его взгляд – уже смертный грех, который нужно долго и усердно замаливать.

Справившись с непрошеным румянцем, я выглянула из-за колонны, но незнакомец уже смотрел в другую сторону. Я едва не разозлилась на себя – отвлечься от дурных мыслей можно и как-нибудь иначе, для этого не обязательно строить глазки первому встречному.

Миновав галерею, я поднялась в пустующую сейчас замковую церковь и опустилась на колени возле алтаря. Однако слова молитвы бледнели и путались, а вместо них в голове звучал вчерашний разговор с леди Камиллой, на который я решилась, пользуясь своим привилегированным по сравнению с обычной прислугой положением. Всё-таки – дочь погибшего начальника гарнизона, сирота, взятая не столько в услужение, сколько на воспитание, и выросшая вместе со своей госпожой.