Причем, без всяких там пошлых мыслей и прочего, тут вкусы у него были сформированы раз и навсегда, а именно с нелепым в этой ситуации восторгом, типа: “Надо же, какая! И бывают такие…”

Ляля пару раз вскидывала на него взгляд, опять поражая необычным, кошачьим каким-то цветом глаз, но затем, смущаясь, снова упиралась в чай, словно пыталась на дне кружки что-то отыскать, очень ей нужное.

Смешная, маленькая, рыжая…

Как такое чудо можно вообще обидеть? Это какой тварью надо быть?

— Мы с ним в школе учились, — неожиданно тихо заговорила Ляля, и Бродяга замер, боясь спугнуть, — в одном классе. Марат, он… — она помедлила, словно подбирая слова, — всегда странный был… Жестокий какой-то чересчур… Нет, я понимаю, мальчишки бывают такими, это, наверно, нормально…

Бродяга вспомнил детдом, нравы, там царившие, и кивнул, соглашаясь. Наверно, нормально… До какого-то предела.

— Но Марат… Он в пятом классе котенка принес в школу… И задушил его, прямо на глазах у всех. Про это еще писали в газете, не читали?

Бродяга помотал головой. Пятый класс, это ей лет двенадцать было? То есть, лет шесть назад. Он был сильно занят в это время. Очень сильно.

— Ну, неважно… После этого было разбирательство, его отец все в итоге замял, но, наверно, это стоило денег… Марат притих, но через год начал мальчика из нашего класса мучить… И никто не заступался! Все знали, что у Марата отец богатый и дружит с главным полицейским… Я не помню, как должность называется… Не важно. Короче говоря, мальчика этого он доставал, никто не вмешивался. Я один раз только заступилась, не смогла терпеть… И Марат сказал, что убьет и меня, и его, и никто ничего не докажет…

Ляля зябко поежилась, вспоминая это, и Бродяга неосознанно сжал кулаки под столом. Он с детдома таких тваренышей терпеть не мог, хотя его и не особо трогали из-за роста и умения бить без предупреждения. А уж потом, когда они с другом Казом прибились к Хазару, старшаку, самому авторитетному парню в детдоме, вообще стороной обходили…

— Мальчик этот потом ушел в другую школу, не выдержал травли… А еще через год Марат решил, что я должна с ним встречаться…

— Это тебе сколько было? — перебил Бродяга.

— Четырнадцать…

— А родители что?

— Я не говорила…

— Почему?

По мнению Бродяги, про своих родителей знавшего только то, что они где-то имелись, дети, которые жили с родителями, были форменными счастливчиками, защищенными от всех жизненных невзгод. И первое, что сделал бы сам Бродяга, если б его , маленького, обижали другие дети, пришел бы и рассказал маме и папе. Чтоб защитили. Наверно, об этом все мелкие детдомовские мечтали. И в окна смотрели с надеждой, что их родители просто заблудились и скоро найдутся. И завидовали тем, к кому, хоть и иногда, кто-то из родни приходил… А потом мелкие вырастали и прекращали верить в чудо.

И вот сейчас, глядя на нежную домашнюю Лялю, Бродяга недоумевал, что ей мешало просто стукануть на подонка отцу. Если бы его дочку в школе доставал какой-то урод, Бродяга без сомнений бы вырвал ему ноги и руки. И тут вообще никакого значения бы не имело, какой у этого урода папаша и какие связи.

— Потому что… — она наклонила голову еще ниже, полыхнула краснотой по щекам опять, — стыдно… Он бы сказал, что я сама виновата… И запер бы дома, чтоб… Хвостом не трясла перед парнями…

— Это он так говорил?

— Да… Он считал, что если пристают, то девочка сама виновата… Одевается не так, смотрит не так, может, ведет себя распутно…

Бродяга ничего не сказал на это. Ну, а что тут скажешь?

— А мама?

— Мама… Она болела уже тогда сильно… Если бы рассказала, она начала бы переживать, а ей нельзя было категорически…