Тетка, по-видимому, поповская жена, подошла и стала подбирать черенки вместе с Сережкой

– О, как! Ты значит морж полуночный. Бросай черенки. И ты, Нюра бросай. Завтра с утра соберем.

Он протянул руку.

– Как звать-то?

– Сережка

– А меня – отец Леонид.

Рукопожатие было крепкое. Затем мужчина повернул Сережкину ладонь к свету, рассматривая кровившие, вздувшиеся полосы на его коже.

– Раз Господь тебя привел сюда, пойдем, чая на дорожку горячего попьешь.

Тетка недоуменно посмотрела на мужа.

– Леня, так… ведь он пацан малой… Его же к родителям надо…

Мужик бросил короткий взгляд на жену и сказал:

– Чайник поставь! Господь велел заботиться о путниках, хоть малых, хоть старых. Иди!

Наконец он отпустил Сережкину руку, повернулся и пошел на крыльцо. Полы его рясы сметали свежевыпавший снег.

– Пойдем, полчаса погреешься. Никто тебя не будет никуда выдавать. Не бойся.

Только сейчас Сережка заметил, что замерз. Нижняя челюсть непроизвольно отстукивала ритм чечетки.

«А варианты какие? К матери не вернусь. На вокзал не пустят, еще и ментов вызовут».

– Пойдем. Еще бублики есть к чаю.

Сережка протиснулся мимо попа, придерживающего входную дверь, и шагнул в темный предбанник. Сразу стало тепло, ноги подкашивались от навалившейся усталости.

– Сюда вот, направо. Скидывай валенки.

Он повернулся на икону в углу комнаты, что-то пробормотал и перекрестился

– Проходи сюда, вон на стул присядь. Нюра, еще носки сухие мои принеси пацану, а его на батарею поклади вместе с валенками, вон следы у него мокрые от самого порога.

От горевших свечей в комнате пахло ладаном. Пламя трепетало, отбрасывая полутени на лики святых в углу, отчего они казались живыми. Стол, потертая на углах клеенка в клетку, старая толстенная книга на темном, почти не видимом в полутьме комоде.

– Вот и, бублики Сергей, угощайся, чем Господь послал, а чай сейчас будет. Ты крещеный, кстати?

Голос попа вывел мальчика из ступора

– А? Нет, наверное. Я не знаю. Мамка ничего не говорила… крестика у меня нет. Она вообще не верующая, так-то…

Отец Леонид улыбнулся.

– Ну, ничего-ничего, все к Господу придем, и верующие, и члены партии.

Вернулась его жена с чайником в одной руке и толстыми вязанными носками в другой.

– Давай, горемычный, свои снимай, сушить положу, а эти надень.

– Леня, поставь доску на стол, а то клеенку прожжет…

Отец Леонид налил кипятка в кружку с заваркой.

– Мать тебя ремнем с пряжкой отлупила?

Сережка потянулся было за баранкой, но тут же спрятал руки под стол.

– Как узнал, хочешь спросить? Это вряд ли с чем спутаешь. В армии насмотрелся. И на своих руках, и на чужих, от рук своих.

Поп задумчиво посмотрел на свои руки, с длинными узловатыми пальцами.

– Расскажи, как тебя угораздило, так мамку разозлить?

Сережка сначала молчал, потом слова стали капать одно за другим, как слезы, скатывались по ресницам, отчаянно цепляясь за нее, срывались вниз и падали в чашку, растворяясь в сладком ароматном чае.

Отец Леонид слушал мальчика, ладонями обхватив теплую белую кружку с нарисованными на ней красными маками.

– Не держи на мать зла, Сергей. Нельзя винить человека, ибо только дьявол способен такое совершить.

– Дьявол? Откуда? Он же в аду живет!

Сережка живо представил, огромного темно-красного черта, которым стращала его бабушка. Странно, отца он почти не помнил, а бабушку очень ясно себе представлял, даже сейчас, спустя много лет после ее смерти. Как будто только вчера она давала ему конфету, за то, что он рассказывал ей про свои хорошие дела, совершенные за день.

– Дьявол, Сережа. Он самый. И живет он не в аду, а в душе каждого раба божьего, ибо создал Господь человека, и святым, и грешным одновременно. И часть любви господней в нем есть, и часть греха от Лукавого. Есть люди дьяволом облюбленные, злющие – если беспомощные, лютые – если силой или властью владеют. А есть добрые да тихие, только и в них дьявол прячется.