– А Блажей-то новые ворота поставил, – как бы между прочим, говорит он.

Вино, которым во всех дворах щедро нас угощали, веселит душу, и мы, свернув с дороги, вновь идём к Блажею.

– Хозяев беспокоить не будем, – говорит Носач. – Пущай отдыхают…

С этим не согласен один Кудин, ему хочется побузить.

– Нечестно, может, Блажей ждёт, чтоб ему посеяли, а мы…

– Ага, заждался тебя, бедолажный. Уже и патроны с лизунцом приготовил, – соглашаясь с Носачом, возражаем мы Кудину. – Только время потеряем…

Кудин недовольно сопит, но подчиняется общей воле.

Заготовленными жердями пробуем приподнять новые ворота, но, как мы ни налегаем, те не поддаются. Подсаживаем Кубанца́, тот перелазит во двор и отворяет ворота изнутри. Осматриваем. Петли так закованы, что ворота с них уж не снять.

– В такую даль телепали – и без добычи… – ворчит недовольный Кудин. – Ну-ка, глянем, что там у него в сарае…

Налыгав за рога корову, Кудин выводит её со двора.

– Махоре… – шепчет Носач.

– Хватит вашей Махоре ворот, – возражаю я. – Корову ведём к себе в хутор, бабке Аксютке подарим…

Отойдя на приличное расстояние от Блажея, мы уже не таимся, и Кудин с Жекой во всё горло орут частушки:

А на следующий день баба Аксютка в своих рваных калошах сама пришлёпала в сельский совет.

– Ко мне в сарай чьяся корова приблудилась, а мне её кормить нечем… – жаловалась она.

Зимой, когда столбик термометра опускался ниже 30 градусов, местный радиоузел делал долгожданное для нас объявление: «В связи с низкой температурой занятия в школе отменяются». И тогда мы с Кудином хватали свои коньки и бежали к Деркулу на Малашкину яму. Здесь река была широкой, и чистый с прозеленью лёд прочный. Жека с Кубанцо́м уже были на месте, размеряли хоккейное поле. Кубане́ц, сделав топориком отметку на льду, ступнями ног отмерял будущие ворота.

– Давай я отмерю, – говорит Жека.

Взглянув на Жекины ноги, Кубане́ц усмехается:

– Ты если своими кочергами отмеришь – ворота ширше Деркула будут.

В течение получаса с обоих сторон собирались команды человек по пятнадцать, а то и по двадцать в каждой. В прибрежных зарослях вырубали клюшки. Особенно ценились клюшки из черноклёна, неплохие были из ясеня, хотя и тяжеловаты. Шайбу делали из мятой консервной банки. Отсед

Скоро подтягивались и болельщики – девчата и младшая детвора как с нашей, так и с другой стороны. Даже Павел Николаевич, шмурыгая по льду своими огромными валенками, приходил поболеть. Чтоб в азарте сражения никого не пришибить, болельщиков со льда провожали, и они располагались на оставленных весенним половодьем тополиных бревнах либо на свисающем к реке толстом стволе вербы.

Обычно играли в два тайма без смен. Первый тайм длился часа три-четыре, после чего перед сменой ворот делали небольшой перерыв на водопой. Ниже Малашкиной ямы, под самым яром, на быстром течении была небольшая промоина с дымившейся на морозе водой. К ней взмокшие от пота и сползались с обеих сторон. От ледяной воды немели губы и горло, но это всё равно было лучше, чем просто жевать снег.

– Жека, ты, как бык, глыкаешь – другим не останется, – говорил я с серьёзным видом.

– Ничего… – отдуваясь, отвечал тот и добавлял ободряюще: – Сверху ещё прибудет, всем хватит…

Второй тайм длился до самых сумерек, когда уже трудно было различить на льду шайбу.

У нас на воротах стоял Бармалей. Вратарь из него был не бог весть какой, но он так лихо сучил перед собой своей огромной клюшкой, что близко подступиться к нему решался не каждый. Носач защищал противоположные ворота и, хотя он так же был неповоротлив и неуклюж, своим широким, облачённым в полушубок телом он закрывал большую часть ворот, по этой причине и его пробить было непросто.