Юный служитель Джеймс Барри

Переводчик Вера Сергеевна Денисова

© Джеймс Мэтью Барри, 2025

© Вера Сергеевна Денисова, перевод, 2025

ISBN 978-5-0067-1718-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Давным-давно, в те дни, когда чёрные дрозды в наших клетках не пропускавшие ни одного королевского гвардейца без наглого присвиста: «По реке к Чарли»1, служитель церкви в Трамсе2 должен был жениться, но произошло нечто, после чего он так и остался холостым. Уже совсем стариком, он переходил нашу городскую площадь рядом с дамой, которая могла была стать его женой, но та, изрядно поседев, всё же оставалась незамужней. Их встречу заметил лишь старый, ткач, торжественно объявивший об этом: «Оба молчали, но едва взглянули друг на друга, как я узрел ореол света их любви». Об этой паре уже и не помнит больше ни единое живое существо, да и никто другой её тогда и не заметил, но песня, вырвавшаяся из души потрёпанного ткача, навсегда сохранила их в памяти народа.

Я же хочу рассказать о другом служителе, но только тем, кому ведом этот свет, всем узревшим его.

Но не прощаюсь с остальными читателями, потому что, не скрою истины, бывают джентльмены вроде лорда Ринтула, дожившие до старости, так и не узрев света любви, однако подобные встречаются не часто, а вот столь неполноценных дам я не встречал вовсе.

Гэвину Дишарту едва исполнился двадцать один год, когда он со своей матерью приехал в Трамс, радостный, как путешественник, ещё не ведающий, что его ждёт за поворотом. Стояло то время года, когда земля под елями усыпана бурыми иголками, с бука целыми днями сыплются колотые орехи, а дети кладут кукурузные початки на стол приходского учителя, чтобы напомнить, что нынче их место на полях. День был таким тихим, что за милю можно было услышать грохот телег. Жители Трамса готовы были к выходу из домов – кое-кто из ткачей оставался в бриджах, чтобы взглянуть на нового пастора старой кальвинистской церкви. Я, приходской учитель в долине Куарити в четырех милях от Трамса, тоже был там, и на сердце у меня было тяжело, когда я стоя вдали, наблюдал за матерью Гэвина, не показываясь ей на глаза, чтобы та не испытала боли при виде меня. Я был единственным в толпе, кто смотрел на неё больше, чем на её сына.

С тех пор, как мы расстались, прошло восемнадцать лет. Её волосы давно утратили блеск юности, и она показалась мне маленькой и совсем хрупкой, а лицо, которое я любил, когда был неуклюжим подростком, любил и потом, едва заметив его в Трамсе, и всегда буду любить это мягкое и измученное лицо до самой моей смерти. Маргарет казалась старухой, хотя ей было всего сорок три года, а я был тем, кто состарил её так рано.

Когда Гэвин высунул своё нетерпеливое мальчишеское лицо в окно кареты, многие увидели, что он держит под руку матушку, но некому было порадоваться этому зрелищу, поскольку приходской учитель радовался счастью, с которым не осмеливался смешаться. Маргарет плакала от гордости за своего мальчика. У женщин так бывает. Бедным сыновьям стоит гордиться порядочностью их матерей, но мне не хочется, чтобы при этом им утирали слёзы.

Когда юный служитель выглянул из окна экипажа, многие из народа смиренно отступили назад, но маленький мальчик в красной рубашонке с чёрными узорами протиснулся вперед и протянул ему липкую конфету, которую Гэвин принял хотя не без содрогания, ибо детей он страшился тогда даже больше, чем взрослых бородачей. Мать мальчика, стараясь скрыть свой восторг, увела малыша прочь, но лицо её выдавало радость за приобщение чада к реальной жизни. С этой небольшой случайности и началась карьера Гэвина в Трамсе. Я вдруг вспомнил об этом на днях, когда брёл по болоту, где это произошло. По пути туда мне припомнились многие сцены из жизни юного служителя. Поначалу я хотел написать историю о его любви в качестве стариковского подарка юной барышне к её совершеннолетию, что произошло в тот вечер, когда я сидел один в школьном домике, а скрипка на моих коленях была единственным живым спутником с тех пор, как я продал своих кур. Моё сознание вернулось к самому началу, когда впервые увидел Гэвина рядом с египтянкой, блуждая в полуночи, раскрывая расшатанные ворота моего сада лишь ветру. Там на холме я впервые и заметил у ворот этих двоих. Ворота застонали под его рукой, а я, подняв глаза, увидел эту пару, совершенно не понимая, почему обратил на неё внимание. А потом… Ворота распахнулись, отозвавшись в моём сознании таким же стуком.

Тех двоих на холме я помню даже отчётливее, чем то, что случилось вчера, но пока не знаю, как оживить их историю для других. В Трамс ежегодно приезжало шоу с призраками в весёлую пятницу, когда иллюзия создавалась с помощью подвешенного между зрителями и сценой зеркала. Не могу отрицать, что появления и исчезновения призрака были виртуозны, но крестьянин-подросток от души посмеялся лишь потому, что опустил за это свои деньги в дверную прорезь вместе с остальными. Подросток сидел в конце зала, где было видно зеркало, а потому не увидел ни единого призрака. Боюсь, что и моя публика окажется в столь же затруднительном положении. Я встретил юного служителя, когда тому исполнился двадцать один год, и юная барышня, которой посвящена эта история, таким его и увидит, хотя описанное далее, произошло до её прихода в этот мир. Но есть причины, по которым ей стоит узнать всё это, так что не знаю, каким образом нужно поставить зеркало для прочих. Если все будут смотреть лишь вокруг него, то не увидят ничего особенного, и не смогут ни посмеяться, ни поплакать вместе с Гэвином и Бэбби.

Когда Гэвин прибыл в Трамс, он был таким же как я сейчас, ибо жизнь перед ним расстилалась неисписанными страницами. И всё же он был не совсем таким, как я. Жизнь каждого как дневник, в котором автор пишет свою историю, и каждый по-своему в час смирения подводит итог, сравнивая то, что получилось, с тем, что чётко планировалось. Однако биограф видит последнюю главу едва начав первую, а мне необходимо всего лишь вывести чернилами то, что Гэвин набросал карандашом.

Как часто женщина грёз способна преобразить мужчину в начале его жизненного пути? Так уж устроены мужчины, что именно у них жажда идеала выше собственного сознания, пока однажды не повеет чудом, и взгляд девушки не остановится на нём. Юноша до конца не осознаёт, что особа коронована им же самим, к тому же, если девушка так же чиста, как и он сам, то их любовь обретёт форму идолопоклонения, что будет не так уж неблагородно. Ведь это соединение двух душ на их пути к Богу. Но если женщина оплошает, не выдержав испытания мужчины, тот сразу пробудится от грёз. Чем благороднее его идеал, тем скорее он скатиться вниз по неправильной дорожке, а в погоне за мелочами вообще далеко не уйдет. Теперь его любовь рискует потонуть в страсти, возможно, только замарав крылья, чтобы снова очиститься и взмыть вверх, но может и просто утонуть…

Бэбби, что мне сказать о тебе, заставившей меня описать эту историю? Не мне тебя судить. Не смеяться же над студентом, который за книгами увлёкся песней дроздов в безумную ночь, вроде той, которой ты в своём танце ворвалась в жизнь Гэвина, ведь у вас с ним больше общего, чем со служителями старой шотландской церкви? С каждым твоим шагом приближалась радость жизни, а твой напевный голос задавался лишь вопросами любви.

Тебя породила летняя ночь, давшая свободу птицам, ты крещена луной, ослепляющей мужчин своим мягким светом. Не только наш юный служитель был сражён тобой в самое сердце, вновь пережив своё детство. Взгляд на тебя справедливо дарит радость, а помыслы о тебе возвращают в юность. Даже те, кто называл тебя юной чертовкой, в числе коих и я, признавались, что в конце концов и у тебя была христианская душа, хотя и не с самого рождения. Говорили, будто ты украла её, чтобы стать настоящей. Но снова повторю, не мне тебя судить, а едва представлю тебя такой, какой Гэвин увидел тебя впервые: босой ведьмой, танцующей до упаду, с гроздью рябины в чёрных волосах, с драгоценным перстнем на руке – какого юный служитель не смог бы купить и за пять лет тяжёлого труда, и тень покидает мои сомнения на этих страницах – я нисколько не удивляюсь, что Гэвин полюбил тебя.

Часто я напоминаю себе, что это история Гэвина не моя история. И всё же в некотором роде она и моя тоже, я и о себе могу порой так сказать, но не по своей воле, ибо моей маленькой трагедии пора умереть от старости. Я так долго держал её при себе, что теперь остался в одиночестве её могилы. Это правда, что, когда я услышал, что назначен новый служитель, я надеялся, что в этот день жизнь, разбитая в Харви, может быть исправлена в Трамсе, но двухминутный разговор с Гэвином показал мне, что Маргарет утаила от него тайну, которая принадлежала ей и… мне, таким образом выбив почву из-под ног моих тщетных надежд. Я не винил её тогда, не виню и сейчас, разве обвиняющего можно назвать другом? И я с горечью посматривал на их белый домик среди деревьев, сознавая, что не должен ступать туда. Ради Маргарет мне стоило держаться в стороне, но это новое испытание было похоже на наше расставание в Харви. Я думал, что за эти восемнадцать лет мои страсти перегорели и потонули как корабль в бурю, но я снова страдал, как и в ту ужасную ночь, когда Адам Дишарт не вернулся, почти убив Маргарет и единым часом разрушив все мои амбиции под корень. Я ждал в Трамсе, пока не заметил Маргарет, считавшую меня умершим, и Гэвина, который никогда обо мне не слышал, а потом… поплёлся обратно в школу. Что-то о них я слышал время от времени в течение зимы, ибо сплетни Трамса мне хорошо известны, но большинство из них не стоит обсуждать здесь, и я лишь потом узнал, кто осведомлён лучше всех. Гэвин слышал обо мне временами как о приходском учителе из долины, который перестал посещать старую шотландскую церковь, и Маргарет даже не подозревала обо мне. И это всё, что я мог для них сделать.