Можно было его вшатать и так, в открытую, но так как парню стучать ментам не впервой, нужно было провернуть всё грамотно, чтобы он не мог понять, как всё произошло. Разработали план, по которому Фанат начинает беседовать с жертвой при всей хате, на разговоре выводит его признание сучьего поступка, после чего я подаю сигнал, и Гусь накидывает ему на голову одеяло.

После вечерней проверки, Фанат сказал всей хате, что сейчас будет серьёзный разговор и пригласил новенького сесть за дубок. Сев напротив, он начал с ним общаться, сказав, что мы в курсе за ситуацию, и попросив разъяснить её. Я стал рядом с Фанатом напротив парня, а Гусь сзади, около двуярусной шконки. Тот, понимая, что ему не отвертеться, а в тюрьме лучше не врать, признался, что проходил свидетелем по делу о разбойном нападении, где сдал своего знакомого.

– Ну, ты признаёшь, что сука? – спросил Фанат.

Парень в ответ начал мямлить отмазки.

– Ты признаёшь, что ты сука?! – не отступал Фанат. – На конкретный вопрос полагается только конкретный ответ! Да или нет?

– Да, признаю, – сдался парень.

– Что признаёшь? – Фанат ждал отчётливого заявления.

– Признаю, что я сука, – признание получено, приговор вынесен.

Я щелкнул пальцами, Гусь сорвал со второго яруса шконки одеяло и накинул жертве на голову, после чего последовал удар ногой в лицо, и свидетель слетел с козел на пол.

Били долго. Стараясь не отправить в больницу, и не разбить лицо, но в то же время вымещая всю накопившуюся злость. В первую очередь меня злило то, что сам он являлся преступником, заехал весь на «мур-волне»133, а сам оказался вольным стукачком. Фраер, одним словом. На суд Линча подорвалась вся хата, так что вскоре пришлось оттаскивать от него других. На ночь забили его под шконку, и сказали утром по проверке не возвращаться в хату.

На следующее утро был «голый торс», и на проверке сотрудники увидели, что вся спина новенького покрыта синими гематомами, как будто за ночь ему сделали татуировку во всю спину. В хату, понятное дело, он не вернулся, и нас по одному начал дёргать кум на беседу. Но ответ следовал от всех один: «Не знаем, спали, видимо, упал».

На прогулке во дворик зашёл смотрящий за малолеткой. Зашёл и остановился у дверей. Мы столпились всей камерой, стоя наготове, всем своим видом давая понять, что если получат с одного из нас, то с дворика он не выйдет. Так и вели разговор на дистанции. Он спросил, за что мы его избили, я ему пояснил. Он постоял, помолчал, и сказав, чтобы мы больше так не делали, вышел.

Приговор

На заседаниях суда творился полный бардак. Мои потерпевшие не явились ни на одно слушание, заседания из-за этого переносили, часто возив нас впустую. Терпил объявили в розыск, но не нашли даже у них на родине. Свидетель, сдавший Шульцгена, не явился. На суде присутствовали только брат и жена потерпевшего по убийству, которые требовали от моих подельников компенсацию в размере нескольких миллионов рублей. Эта тягомутина длилась всю осень.

Настал декабрь 2006-го года. Прокурор запросил нам реальные сроки лишения свободы. Точное число не помню, но мне запросили не меньше пяти-шести лет. В тюрьму после этого заседания возвращался угрюмым, хотя примерно такой срок и ожидал.

На приговор ехали на позитиве. Мы с Шульцгеном оба были «при параде»134, только поменялись бомберами: он одел мой чёрный, а я его оливковый. Побрились перед приговором наголо.

Стоя в клетке зала суда, слушали долгую речь судьи и улыбались. Когда услышал приговор, моя улыбка стала ещё шире.

«… По ст. 162 ч.2 оправдать… в итоге приговаривается к трём годам лишения свободы с отбыванием наказания в воспитательной колонии,» – я не верил своим ушам. По тому липовому эпизоду о разбое меня и подельников только что оправдали, а по второму (с подвалом) я получил три года. Всего три, когда я ожидал минимум шесть!