школе №11 всегда пахло говном и мочой. Чуть отвлекаясь от темы моего повествования, скажу вам, что унитазы такой конструкции я видел потом всего лишь один раз в жизни: то было в Изоляторе Временного Содержания при Иркутском областном ГУВД. Но к чести сантехников, обслуживающих ИВС главного полицейского управления Восточной Сибири отмечу, что из тамошних туалетов не пахло так, как пахло из туалета той школы, в которой мне предстояло провести десять долгих лет.

Что ещё запомнилось?… Память услужливо подсказывает мне имя моей первой учительницы, Галины Петровны Сосновской – женщины средних лет, невысокого роста и плотного телосложения. Короткая стрижка, квадратное лицо, размазанные – почему-то, голубые – тени под глазами, да бежевый жилет в крупную клетку – вот и всё, что припоминаю; её образ с годами почти стёрся из моей памяти. Вспоминается учительница пения Людмила Кузминична Шишкина – такая же, далеко не первой молодости, дама, более всего походившая на самку гипопотама – как из-за своих внушительных размеров и колоссального двойного подбородка, так и потому ещё, что носила она платья исключительно болотного цвета. Вспоминается ещё и школьная пионервожатая Анна Геннадьевна – высокая и плоская, как стиральная доска, с некрасивым лицом и голосом, всегда одетая в пилотку, очки с сильнейшей диоптрией и какую-то полу-самодельную квази-военную форму песочного цвета, перетянутую самодельной же диагональной портупеей… Анна Геннадьевна, фамилию которой я безнадёжно забыл, не смотря на то, что в те годы ей не было и тридцати, слыла самой настоящей, фанатичной сталинисткой – редким по тем временам экземпляром Homo Soveticus. Впрочем, не только мировоззрение, но и эта нелепая «пионервожатская» форма вкупе с очками делали Анну Геннадьевну значительно старше и придавали ей вид ожившего реликта – впрочем, реликта достаточно забавного…

Что же касается всех тех слухов об одиннадцатой школе, что циркулировали в городе, то здесь, мой маленький друг, я вынужден тебя разочаровать: «элитной» школа если и была, то скорее, в мечтах и фантазиях трудившихся в ней педагогов; учеников-евреев в ней было, пожалуй, даже меньше, чем в других школах иркутского Центра – так что, за неимением качественных, кошерных кадров на эту роль одно время номинировали даже и меня. Само собой разумеется, что и разговоры о «математическом уклоне» школы оказались лишь разговорами: если не считать сгнившей внешней стены, за которой на первом этаже школьного здания находился уже упоминавшийся нами мужской туалет, то все остальные стены школы были строго перпендикулярны земной поверхности, и не давали никаких уклонов – ни «математических», ни каких-либо иных.

На свою беду, я оказался весьма способным ребёнком. Способности мои, хоть и были достаточно разносторонними, носили исключительно гуманитарную направленность: вдруг выяснилось, что я неплохо пою, рисую и читаю стихи. Моя первая способность – к пению – привела к тому, что Людмила Кузминична Шишкина решила, было, вовлечь меня в школьный хор. Это давало определённые преференции: например, на репетицию школьного хора Людмила Кузминична могла пригласить своих хористов прямо во время уроков. Однако, мой второй талант – к рисованию – начисто перечеркнул первый, и с карьерой школьного хориста мне пришлось расстаться: дело в том, что однажды на уроке пения я очень талантливо изобразил на листе бумаги незабвенную Людмилу Кузминичну в том именно образе, который оживал в моём воображении, едва я бросал взгляд на её объёмы и её болотно-зелёное платье.