Она попала в точку, отчего Юля ощутила себя особенно уязвлённой. Да, жилья не было. То есть пока не было, но ожидалось в скором будущем.

Пока было лето, Юля чувствовала себя в комнатушке неплохо (они даже выкроили уголок для её мольберта), но переживала, ожидая осеннего наплыва.

Слова матери о жилье ранили её, но вместо того, чтобы принять их справедливость, она обиделась – мать не понимает, что она счастлива с этим мужчиной, не понимает, что он любит её, что все трудности временные, и они со всем справятся.

Отец в разговор не вмешивался. Он тоже помнил Рому, помнил и то, как однажды пригрозил устроить «тёмную», если тот не отстанет от его девушки, помнил надменное: «Да пошёл ты!» и злобный взгляд, помнил, как устроил- таки «тёмную», а потом его чуть не выгнали с последнего курса.

Отец суетился возле супруги, по лицу которой разливались красные пятна. Принёс вентилятор и направил на женщину, гладил её ладони, бормотал что-то успокоительное про хорошую девочку Юленьку, которая, конечно, не права, но она всё-всё обдумает, накапал корвалол и придерживая стакан, напоил супругу.

Ему тоже не нравился выбор дочери, но как разобраться в этой ситуации быстро и без агрессии, которую выдала жена в избытке, он не знал. Хорошо бы разойтись, и поговорить с Юлей наедине, да теперь вряд ли она захочет и послушает совет родителей.

Юленька плакала. Родители не одобрили её выбор. Не поняли, какой замечательный человек её любимый. Не захотели слушать о нём. Не дали объяснить. Её не услышали. Её оскорбили недоверием. Её унизили. Она не права, она всегда для них неправа. В голове гремели обвинительные слова матери.

Она выскочила из дома. Ей стало физически больно находиться рядом с близкими, так грубо и жестоко отнёсшимися к ней, не оправдавшими её ожиданий.

Рома догнал на лестнице, остановил, прижал Юлю к себе. Успокаивал без слов, поглаживая по спине.

– Не хочу больше сюда возвращаться, это не мой дом, – всхлипывала девушка.

На улице Роман взял Юленьку под локоток и оглядевшись, завёл за угол дома, где кусты и деревья образовывали гущу, в которой можно было укрыться от любопытствующих.

– Юля, здесь есть поблизости парк или сквер со скамейками, где спокойно посидеть можно? И перестань плакать, хватит уже. Ты вся опухла, красная. Мне рядом с тобой идти даже неудобно, ещё подумают, что это я тебя довёл до такого состояния.

Эти слова неприятно укололи Юлю. От Ромы она ожидала большего сочувствия и понимания. Но расстраивать любимого не хотелось. Она постаралась успокоиться, вытерла ладонями лицо и сказала:

– Недалеко есть сквер. Пойдём туда.

Рома потянулся, придерживаясь за её за плечи, и нежно подул, высушивая остатки слёз.

До лавочки дошли молча. Сели на ту, что была на отшибе.

– Юля, я не понимаю твоих родителей, – начал Роман, – они смешали меня с грязью. У меня ощущение, что они считают меня псом с помойки. Мне как будто надавали пощёчин. За что? Это плевок в лицо.

Юля, услышав такое, снова заплакала. Теперь от обиды за возлюбленного. Конечно, он прав. Родители не имели никакого права оскорблять их.

А Рома говорил и говорил, выражая своё неудовольствие и огорчение. Юля слушала, скорбя о происшедшем, а слёзы текли и текли.

Мимо, опираясь на клюку, ковыляла старушка. Остановилась, глянула на них с прищуром и вдруг, ни к селу ни к городу, ляпнула:

– Беги от такого девонька. Он тебя ни в грош ни ценит. А ты – взрослый мужик, а девчушку обижаешь! Хочешь, доченька, помогу тебе?

– Шли бы вы, бабушка, – неприязненно вскинулся Роман.

Юля, растерявшись, вытаращилась на женщину, а потом накатили одновременно страх и раздражение: и этой чего-то не так, не могут оставить их в покое.