Когда я наконец отдышалась и поднялась из позы ребенка, то увидела, что Лу злобно зыркает на меня. После занятия он подошел ко мне и процедил:

– Сюзанн, ты – тот человек, которым являешься В ДАННЫЙ МОМЕНТ.

Ничего грустнее я в жизни не слышала.

Уже в третий раз мне снится один и тот же сон: я сижу в камере психушки, обитой белыми матрасами, на четвереньках, на мне белые кожаные гетры и больше ничего. Соски зажаты прищепками, и эти прищепки живые – они как младенцы, присосавшиеся к моей груди. Тут входит Лу, он даже выше, чем в жизни. Я замечаю, какой он мускулистый, а учитель говорит:

– Вот такие мышцы бывают от занятий йогой. Мышцы у йогов лучше, чем у других людей, потому что в них – сам БОГ.

Потом он подходит сзади, а я шлепаю себя по попе и говорю:

– Ну, давай же, Лу. Сделай это. Я была плохой девочкой. Очень, очень плохой девочкой.

Черт!

Сегодня уехала Луиза, и все плакали. Я не плакала, но обняла ее крепко от всей души. И почему йога делает нас такими эмоциональными нюнями?

Я сегодня малость приуныла. Утром на занятии Лу ударился в синкретизм. Он вообще-то по жизни за объединение всего: мол, Вселенная – это Бог, Бог – это Вселенная, мы все одно единое «я»… и бла-бла-бла. Но сегодня он заявил, что все религии – это йога. Мы пели мантры, и Лу вдруг переключился с санскритской мантры «ом намах шивайя» на «Kyrie Eleison, Christe Eleison, Kyrie Eleison»[15]. У меня рот так и остался открытым, но слова почему-то не лезли. Тяжело признаваться в этом, но, похоже, Луиза была права: мантры – это очень сложно.

Я воспитывалась в традициях христианской церкви, по собственной воле не стала проходить конфирмацию в христианской церкви и не хотела, чтобы мне напоминали о ней. М-да. Если я – тот человек, которым являюсь в данный момент, значит, в йоге мне не место.

Такое ощущение, что я здесь уже несколько месяцев. По-прежнему не понимаю до конца своих товарищей по семинару, хотя все они хорошие, безусловно, и мне так и не удалось пообщаться один на один с Индрой. Наверное, в этом все дело. На занятиях она – сама доброта и внимание, но когда я подхожу к ней после, в глазах у нее появляется такое отстраненное выражение, словно она хочет отгородиться от своих учеников. Во время занятий совершенно очевидно, что я у нее на особом счету. По крайней мере, мне хочется надеяться, что это так. Очень хочется быть ее любимицей. Это совсем не по-йоговски, но я хочу быть той ученицей, о которой Индра вспоминала бы со словами: вот ради таких, как она, и стоит быть преподавателем, Сюзанн оправдала все вложенные усилия. Индра помогает мне больше, чем другим. Не думаю, что это потому, что я самая неопытная. То есть надеюсь, что это не так. Если смысл моего пребывания в том, чтобы выслушивать порицания Лу, петь христианские молитвы и сносить разнообразные телесные проявления, которые мои товарищи делают достоянием общественности, я еще большая дура, чем многие считают.

Джона готовится к переезду из Сиэтла, встречается с нашими друзьями и моими братьями и сестрой за прощальными коктейлями и ужинами. Без меня. А я чувствую огромную пропасть между нами, и, когда вспоминаю о нем, на ум приходит только плохое. Я не думаю о том, какой он славный, как готовит для меня или приносит мне мармеладки, которым так радуюсь, что потом бегаю как заведенная. Нет, я думаю лишь о том, что мы слишком много тратим времени на телевизор, слишком мало путешествуем и я совсем не знаю, каково это будет – жить вместе.

Моя сестра сейчас наверняка дома одна. Что, если мы больше никогда не будем жить в одном городе? А ведь раньше мы виделись почти каждый вечер. Представить не могу, как буду жить без нее, а сама взяла и потратила последние два месяца перед отъездом в Нью-Йорк на общение с совершенно незнакомыми людьми.