Она вздыхает, отпивая чай. Отчего-то я думаю о том, насколько хорош ее английский. Акцент почти неразличим, а словарный запас богат, структуры предложений сложны и разнообразны. Афина всегда особо подчеркивала, что ее родители эмигрировали в Штаты, не зная ни слова по-английски, однако английский миссис Лю, по-моему, звучит безупречно.

– Я, признаться, не очень во всем этом разбираюсь. Но мне показалось, что публичный архив – это хороший способ сохранить память об Афине. Вы знаете, она была такой яркой, ее разум работал таким невероятным образом… Я уверена, некоторым литературоведам было бы интересно провести исследование. Афина бы это одобрила. Она всегда была в восторге, когда о ее работе отзывались ученые; для нее это было намного ценнее, чем… обожание масс. Ее слова. Тем более я-то с ними ничего не собиралась делать.

Она кивает в угол. Я смотрю туда, и у меня перехватывает дыхание. Блокноты там, небрежно сложенные в большой картонный ящик, а рядом пакет риса и что-то вроде арбуза без полосок.

Меня захлестывают фантазии одна безумнее другой. Сейчас вот схватить этот ящик и дать деру; когда миссис Лю спохватится, я уже буду в квартале отсюда. Или облить все это маслом и поджечь, когда она отлучится; никто ничего не поймет.

– Вы не смотрели, что в них? – осторожно интересуюсь я.

Миссис Лю снова вздыхает:

– Нет. Я об этом думала, но… Все это очень больно. Даже при жизни Афины мне было трудно читать ее книги. Она так много почерпнула из своего детства; из историй, которые мы с отцом рассказывали ей, из… из всего нашего прошлого. Прошлого нашей семьи. Первый ее роман я прочла и именно тогда поняла, как трудно читать о таком прошлом с другой точки зрения. – Голос миссис Лю подрагивает. Она прикладывает руку к груди. – Я тогда невольно задумалась, а не лучше ли было нам промолчать, уберечь ее от всей этой боли?

– Я понимаю. Мои родные относятся к моей работе точно так же.

– В самом деле?

Конечно, нет; я лгу. Непонятно даже, что заставило меня это брякнуть. Моим родителям было наплевать на то, что я пишу. Дед ворчал насчет нужды оплачивать стоимость моего бессмысленного диплома по английскому все четыре года, что я училась в Йеле, а мать до сих пор раз в месяц звонит с вопросом, не надумала ли я заняться чем-то более серьезным и денежным – например, стать юристом или заняться консалтингом. Рори, та хотя бы прочла мой дебютный роман, хотя совсем не поняла его (задала в конце вопрос, почему сестры были такими противными, чем поставила меня в тупик: я-то думала, до нее дошло, что сестры – это мы).

Но миссис Лю сейчас нужен сочувствующий собеседник. Ей хочется слышать правильные слова. Что ж, это я умею.

– Они чувствуют свою чрезмерную близость к теме, – говорю я. – В своих романах я тоже многое беру из собственной жизни.

Это правда; мой дебютный роман был почти автобиографичным.

– У меня у самой детство было не сказать чтобы гладким, так что им тяжело… Я имею в виду, они не любят, когда им напоминают об их ошибках. Им не нравится смотреть на вещи моими глазами.

Миссис Лю энергично кивает.

– Я могу это понять.

Я понимаю, как надо продолжить разговор. Это настолько очевидно, что кажется даже слишком простым.

– Отчасти поэтому я и хотела прийти к вам сегодня поговорить. – Я делаю вдох. – Буду честна, миссис Лю. Мне кажется, что выставлять блокноты Афины на всеобщее обозрение – не очень хорошая идея.

Миссис Лю хмурится.

– Почему же?

– Я не знаю, насколько близко вы знакомы с творческим процессом вашей дочери…

– Да почти никак, – признается она. – Очень слабо. Она терпеть не могла говорить о работе, пока та не была закончена. Становилась такой ершистой, стоило мне только затронуть эту тему.