«Йельский университет получит черновики Афины Лю», – говорится в нем. Далее вступительный абзац: «Блокноты покойной писательницы Афины Лю, выпускницы Йельского университета, скоро станут частью литературного архива Марлина в Мемориальной библиотеке Стерлинга. Черновики передала библиотеке мать писательницы, Патриция Лю, которая выразила признательность за то, что блокноты дочери будут храниться в ее альма-матер…»

«Черт. Черт, черт, черт!»

Все свои наброски Афина делала в тех молескинах. Об этом процессе она даже рассказывала публично. «Пока я ищу идеи и фактуру, я пишу от руки, – говорила она. – Это помогает мне лучше осмысливать, прощупывать темы и взаимосвязи. Думаю, это потому, что процесс письма помогает мне замедлиться, присмотреться к каждому слову, которое я записываю. Затем, когда я заполняю таким образом шесть или семь блокнотов, я сажусь за пишущую машинку и тогда начинаю создавать свой черновик».

Не знаю, почему мне тогда не пришло в голову захватить с собой еще и блокноты. Они ведь были прямо там, на столе – я точно видела три, два из которых лежали открытые рядом с рукописью. Хотя той ночью я была в панике. Решила, наверное, что их уберут на хранение вместе с остальными ее вещами.

Но чтобы в публичный архив? Вот же блин. Первый, кто захочет написать про нее статью, – а таких наберется немало, – сразу увидит заметки для «Последнего фронта». Там наверняка есть все подробности. Это выдаст меня с головой. Все выплывет наружу.

Времени рассусоливать нет, нужно все продумать до мелочей. Пресечь в зародыше.

Сердце бешено колотится, когда я тянусь за телефоном и набираю мать Афины.

МИССИС ЛЮ ПРОСТО ВЕЛИКОЛЕПНА. ВЕРНО ГОВОРЯТ: азиатские женщины не стареют. Ей сейчас, должно быть, ближе к шестидесяти, но на вид не больше тридцати. В изысканной миниатюрности и заостренных скулах угадывается образ той хрупкой красавицы, в которую с возрастом превратилась бы Афина. На похоронах лицо миссис Лю было таким опухшим от слез, что я не различила, насколько оно выразительно; а теперь, вблизи, она так похожа на свою дочь, что это сбивает с толку.

– Джуни, очень вам рада. Проходите.

На пороге она меня обнимает. От нее пахнет сухими цветами.

Я сажусь за кухонный стол, а она наливает и ставит передо мной чашку горячего, очень ароматного чая, после чего усаживается сама. Тонкие пальцы обхватывают чашку.

– Вы, наверное, пришли поговорить о вещах Афины?

От такой прямолинейности мелькает тревожная мысль, не раскусила ли она меня. Оказывается, это совсем не та теплая, гостеприимная женщина, которую я видела на похоронах. Но тут я замечаю усталые складки возле губ, тени под глазами и понимаю, что она всего лишь пытается пережить этот день.

У меня заготовлен целый арсенал светских тем: об Афине, о нашей с ней альма-матер, размышления о горе и о том, как трудно превозмогать каждую минуту каждого дня, когда одна из твоих жизненных опор рушится в одночасье. Я знаю, что такое потеря. И знаю, как разговаривать о ней с людьми.

Вместо этого я сразу перехожу к делу:

– Я тут читала, вы собираетесь передать блокноты Афины в архив Марлина?

– Да. Вы не считаете это правильным?

– Нет-нет, миссис Лю! Я вовсе не про это, а просто… Вы не могли бы рассказать, как вы пришли к такому решению? – Мои щеки пылают, я не могу выдерживать ее пристального взгляда и опускаю глаза. – Если вы, конечно же, сами не против об этом поговорить. Я знаю, что все это… Об этом невозможно говорить вот так, в открытую: я понимаю, мы не настолько близко знакомы…

– Примерно месяц назад я получила письмо от старшего библиотекаря, – отвечает мне миссис Лю. – Марджори Чи. Очень милая девушка. Мы разговаривали по телефону, и мне показалось, что она очень хорошо знает творчество Афины.