Палящей из домов горящих.

Из жилы воротной богатыря Сухмана

Кровь хлынула во сне.

От глыбы, что в степях уснула бездыханно,

Бежит к речной волне.

Течёт Сухман-река, клокочет в тесном русле,

Впадает в тихий Дон,

И гомонит вода, ей подпевают гусли,

И долог вещий сон.

Вот всюду города и шумные базары,

Зелёные бахчи…

Где некогда прошли авары и хазары,

Стрибога покричи!

Но сердце ранено и не готово к бою,

Не хочет громких дат.

И мы на пристани прощаемся с тобою,

И катера гудят.

Блуждавший в сумерках Уссури,

Где воздух сладостен и дик,

Оставил он в литературе

Лесной туман, тигриный рык.

Манков охотничьих погудки,

Изюбря зов издалека

И облик благородно-чуткий

Туземного проводника…

И прелесть записей рутинных,

Пронизанных игрой теней…

Разведчик, да, но и в глубинах

Души непознанной своей.

И этих странствий вереница

Нужна была и для того,

Чтобы с природой тайно слиться,

Её усвоить волшебство.

Чтобы в крушение империй

С заветной тайною войти

Из этих дымчатых преддверий

Неуловимого пути.

И даже в глубине земной

Нет ни следа от битвы той

На ветхом поле Куликовом.

Как будто не было её.

Прочь отлетело вороньё.

А ведь конец пришёл оковам!

Когда ж отпляшет молодёжь

И схлынет юбилея одурь,

Глядишь, и что-нибудь найдёшь

В поселке тутошнем, поодаль.

Поднимешь из сырой земли,

Раздвинув в пахотное время

Самой Истории комли,

Её проржавленное стремя.

Идём по длинной улице, бывало,

И на развилке дунет и влетит

Сквозь пустоту, где пелась «Калевала»,

Варяжский ветер в праславянский быт.

Попутчик мой, хлебнувший здешней браги,

Бубнит своё, и песня весела.

Ржавеет сельхозтехника в овраге,

Мы вышли на околицу села.

А дальше лес, и дряхлый, и дремучий.

Проходит с облаками наравне

Светящаяся туча, и за тучей

Перун и Один борются в огне.

Раскопки в Старой Ладоги. Скелеты,

В серебряных браслетах костяки,

Клинки и копья, кости и монеты —

У синей Свири и Сестры-реки.

Варяжское чело венчает прядка,

Чернеет руны ржавая строка…

Пришли туда, где не было порядка,

А ведь не будет и спустя века.

Не лучше ли пойти на Рейн, на Вислу,

Ворваться в Рим, Сицилии достичь?

Но как же не ответить Гостомыслу

Не услыхать отчаяния клич!

Да, не Париж, не Лондон, – костяника,

Грибная сырость, бабий вой навзрыд.

Таинственная эта Гардарика,

Не скоро ей стать Русью предстоит.

И Гостомысла, и Вадима

Непостижимая страна

Ещё темна и нелюдима,

Порядка вовсе лишена.

Плеснёт налим из-под коряги,

Тоскует выпь, ревёт медведь,

И эти пришлые варяги

За всем не могут углядеть.

И ненавистен их порядок,

Суровый Ordnung привозной

Тяжел, невыносимо гадок,

И тянет к сутеми лесной.

– Придите, греки, осчастливьте

Святым крещеньем и постом,

И образками из финифти,

И храмом в блеске золотом!

Но там, где глохнут, изнывая,

Благочестивые слова,

Живуча нежить полевая,

В лесу кикимора жива.

И под рукою святотатца

Обрушились колокола,

А с той русалкой не расстаться,

И сердцу ведьмочка мила.

Язвительна и заковыриста,

Чистосердечна и тепла…

А, может быть, ей лет четыреста,

Она русалочкой была.

Вновь, не единожды воспетую,

Из бездны вод её зови,

Где, вовсе возраста не ведая,

Вся молодеет в миг любви!

Глядишь в лицо такое юное

И знаешь: море глубоко,

И слышишь пенье златострунное,

Пленённый гуслями Садко.

Былые вихри

С годами стихли.

Дерзаний дали

Золою стали.

Но строги храмы,

Гласят, упрямы,

О Китоврасе

И смертном часе.

И дух полыни

Живуч доныне,

И тронут розан

Сырым морозом…

Лик на убрусе

Над грустью Руси.

Вот на урок спешишь, бывало,

И всюду, лишь в окошко глянь,

Цветёт в глуши полуподвала

На подоконниках герань.

Она из мест, где лев и серна