Как видно из соловьевских определений, душа мира, или София, – «космический принцип», т. е. нечто определяющее ход мирового исторического процесса. В.С. Соловьев в «Чтениях…», хотя и не в той части труда, где говорит о Софии, проводит параллель между строением и развитием макрокосма и микрокосма. Символисты же, не упуская из виду всеобщий, глобальный процесс и его смысл, особое внимание уделяли личности, конкретному человеку, и откровения Соловьева воспринимали прежде всего по отношению к личности, в том числе к себе. Вот что, например, пишет Блок в одном из ранних писем, адресованных Белому: «Она – ещё только потенциально воплощена в народе и обществе. …Мне кажется, Она скорее может уже воплощаться в отдельном лице. …Я думаю, что приближается Она ко всем лишь в потенции, а к отд<ельной> личности уже в действительности…Думаю, что можно Её увидать, но не воплощенную в лице, и само лицо не может знать, присутствует Она в нём или нет. Только минутно (в порыве) можно увидать как бы Тень Её в другом лице (и неодушевленном)»[42]. Комментируя по памяти это письмо в «Воспоминаниях о Блоке», Белый подчеркивает «момент» его «отношения к Софии»: «Она открывается индивидуумам; коллективному сознанию Она не доступна; индивидуум созерцает Её, как Владычицу Мира; в мистическом восприятии Она – душа мира; но может раскрыться Она, как душа человечества; и такою Она мнилась мистикам; Её откровения могут гласить и народам; тогда выявляет душою народ себя; и русскому Она, например, – существо всей России (не таково ли было отношение к России у Гоголя)…»[43]. Последнее замечание Белого (о душе народа, душе России) есть точка зрения именно Белого, т. к. Блок в цитируемом письме 1903 года о России не писал. И замечание это говорит о существовавшей у писателя в ту пору вере в то, что преображение России и мира начнется с преображения отдельной личности, вследствие личного контакта с Ней (Зарей, Софией, Душой мира).

Какого рода будет этот контакт, как осуществится? Как любовь, считали будущие символисты в самом начале XX столетия: «Обнаруживая всё более и более миру свой лик, она действует взором нас любящей женщины; отношения мужчины и женщины – символ иных отношений: Христа и Софии».

Итак, молящийся «красным… зорям» Дарьяльский не просто переживал религиозный экстаз. Высокие духовные озарения сочетались в нём с любовным томлением, с восторгом перед красотой природного мира. Оттого-то в его душе рождается стремление соединить с основами христианства языческую радость жизни: «…и уже он – вот в храме; он уже во святых местах, в Дивееве, в Оптине и одновременно в языческой старине с Тибуллом и Флакком, но всегда с зарей, с алыми её переливами, с жаркими, жадными её поцелуями; и заря сулит какую-то ему близость, какое-то к нему приближение тайны» (68).

Стремясь постичь эту тайну, Дарьяльский селится в Целебееве. Первоначально Целебеево выбрано им потому, что по соседству, в имении бабушки, проводит лето Катя Гуголева, в которой, как казалось Дарьяльскому, он нашел свою зарю: «Девичьим раненный сердцем, два сподряд лета искал он способа наивершейшей встречи с барышней любимой здесь – в целебеевских лугах и в гуголевских дубровах» (35). Однако и переселившись в Гуголево в качестве Катиного жениха, Дарьяльский продолжает бывать в Целебееве, общаться с батюшкой и дьячком, посещать церковь. Дарьяльский стремится постичь суть народной веры, проверить собственную интуицию о ней: «снилось ему, будто в глубине родного его народа бьется народу родная и ещё жизненно не пережитая старинная старина – древняя Греция». В народной вере, «в отсталых именно понятьях православного (т. е., по его мнению, язычествующего) мужичка видел он новый светоч в мир грядущего Грека» (150–151).