К вечеру случились дикие события. Прибывшая в часть группа молчаливых кожаных людей увела совершенно не прямого начальника по долгой ковровой дорожке, уже в пути задавая каверзные, на засыпку вопросы:

– Зачем Вы три миллиона кальсончиков то пошили? А списали четыре.

– А почему пятьсот тысяч тонн песочка завезли из далекой братской страны и рассыпали на дорожках подшефного хозяйства, а там всего коров – две, и те по лесам от селян прячутся? А песочек то зачем сахарный то?

– С какой конкретно целью создали дивизию спортивного коневодства на полном коште? Действительно с целью «получения лошадиного помета и дальнейшего удобрения родных просторов»? С двух то кляч?

Темные вопросы, такие же в сумраке ответы…

«О Оксанка, ридна жинка», – опять всхлипнул в этом месте рассказа заслуженный воин.

На следующее утро Гаврила был из-за своего глупейшего «здравия желаю» при свидетелях – лишен всего. В мгновение ока он с треском дорогой мебели вылетел из пятикомнатной хатки, в которую на той же скорости впорхнул один из находившихся в предбаннике бойцов. За полчаса на августовскую росу четыре рослых старшины с наглыми прибаутками про Чапая вывалили все содержимое трехэтажной загородной мазанки, а из жужжащей пасти транспортера выкинули за хвост по-маршальски визжащего Суворова.

– О Оксанка, страдалица животина, – и в этом месте не удержался, выдавил из себя с рыданиями Гаврилыч и как всегда помчался в коридор и с бешеной скоростью стал наворачивать тупой глуховатый телефон:

– Ало, Харькив? Харькив? Оксанка, ти? Животина, скрылась? Бросила больного бойца? Не ти? А кто ж? Савелий Борисыч? Который?

Который помер? Номер? Не туда? Псы, всех поймаю. Оксанка, люба душа, ти? Вертайся в зад. Что? Что прекратить? Левобережный собес? Гуляй-поле? Чиртовы дити!

И опять усаживался надолго на сломанный стул, подпирал крупную главу кулаками, и крупные слезы начинали пробираться по ощетинившимся ершами небритым щекам.

– Вот, Степа, – горестно говаривал он. – На дерьме сгорел, и дыму не осталось.

Особенно подружился Гаврилыч со Степой с того дня, когда Степе удалось залезть в кладбищенские развалы компьютерной справки далекого Харькова и выяснить, что гражданка Оксана Дипешенко, теперь Задобыйло, выбыла в неизвестность султаната Катар, предварительно прописавшись по ходатайству всего состава пожарной части города-героя Гривны на площадь ее начальника пана Засюка.

– О Оксанка, красавица ридный змий, – вскричал, как укушенный, Гаврила. – Пошто я тебя обувал в цветастые шелка и направлял служить по блату, в группу приема текущих нужд!

Но Степа этого уже не слышал, он устал и ушел к себе спать.

Несколько дней чертежник Гусев таскался дома, по птичьи переваливаясь с пятки на мысок вокруг подкидыша-пакета неизвестного бродяги. Дочка Настя бледным пучком зимней соломки полулежала на кушетке в материной серой кофте, поверху вышитой похожими на полуразложившиеся вены васильками, и внимательным коричневым взглядом следила за кружевами, которые домашними тапками вышивал отец на дощатом, крашеном и травленом гнилью и жучком полу.

В первый день он вынул полупакет молока, понюхал, взболтнул, приложив ухо, и девочка, протянув к отцу тонкий лепесток кисти, позвала паутинкой пальцев – «дай». Но жена выхватила пакет и с выражением брезгливого любопытства упитанной нахальной крысы утащила его в кухню, откуда загремела кастрюлей. В этот же день и надгрызенная булка хлеба попала в руки бомжовой подруги Ленке. Та притащилась к двери и с порога завела усталым голосом, неподвижно глядя на испорченный провод висящего звонка: