«…Подруги ведут невесту в баню, после неё заплетают невесте (в последний раз) косу; невеста прощается с домом отца, потом раздаёт подругам „красоту“, т. е. цветы».
«Подруги на девишник приносили ёлку (елец, ельчик), украшенную цветной бумагой и лентами; невеста всю свадьбу сидела под ёлкой, а девки со свашками пели: „Край стола ёлочка стояла, / Под той ёлкой Нюрочка сидела, / Да гостей чествовала, / Пейте вы, гости, гуляйте, / Да тольки мине не берите…“; когда невесту со двора увозили, тогда и елец со стола убирали»[3].
Чем больше я исследую русскую традицию XVIII–XX веков разных регионов, тем больше удивляюсь её «психологичности». Фольклор и психология – идеальная парочка – позволяют:
• не просто петь песни, а петь с намерением: вывести горе, снять напряжение, проявить себя;
• не просто плясать, а изучать контакт с телом и свои стратегии поведения в обществе;
• не просто исследовать теорию обрядов, а искать формы их воплощения в современном мире, применять фрагменты в психологической практике.
В таком подходе русская традиция перестаёт быть музейным экспонатом и становится живым полем исследования себя.
Отечественная психология на западном коде
Отдельно хочется отметить тот факт, что современная психологическая отрасль в России выстроена в основном на западном культурном коде просто потому, что практически все классики – не русские. И это отличный вопрос для дискуссии, насколько, например, теория Фрейда обусловлена его австрийско-еврейским происхождением и будет ли она так же хорошо работать на представителях других этносов? Да, идеи важности этнических традиций звучат на конференциях или в кулуарах, но в действительности в программах обучения как минимум российских вузов нет ничего про основы русской традиции. Подавляющее большинство практикующих психологов имеет ровно такое же представление о жизни Матрёны Ивановны и базовом русском культурном коде, как и среднестатистический россиянин, – очень скромное.
Помню, как обучалась песочной терапии в юнгианском подходе и была крайне удивлена выданной нам табличке с расшифровкой символов. Каждый третий символ в русской этнографии трактуется совершенно иначе, и неясно, если вы работаете с русскоговорящим клиентом, он будет опираться на швейцарские трактовки или русские? Например, зеркало у Юнга – это отражение Бога и божественного в человеке, а в традиции – потустороннего небезопасного мира. Ель в песочной терапии символизирует жизненную силу, а в традиции связана с миром мёртвых. Во время похоронной процессии бросали на дорогу еловые лапки, чтобы покойник не вернулся к живым, так как в представлении Матрёны Ивановны в ином мире брошенные еловые лапки превращались в непроходимый лес, преграждая путь умершему. Жилые дома из ели строили редко, да и традиция новогодних ёлок приживалась с трудом.
«Дорогу показывают – ветки кидают, видимо, чтоб домой не ходил. На еловые ветки наступать нельзя, человек вот заболеет и умрёт. Это дорожку застилают умершему, он по ним идёт»[4].
Я голосую за идею дополнения, а не противопоставление западного и русского. Хорошо бы каждому психологу, который работает с русскоговорящими людьми, владеть этнографическим минимумом.
Обожаю рассказывать психологам базовые культурные коды. Столько радости, бурных реакций и круглых глаз вижу я в этом процессе. Этнография порой даёт совершенно неожиданные ответы на те вопросы, которые лежат за пределами мировоззрения классической психологии. Например, существует вполне логичное этнографическое объяснение послеродовой депрессии. В понимании Матрёны Ивановны роды есть поход матери в тот мир за душой ребёнка. Другими словами, матери нужно символически умереть при жизни, чтобы привести с того света новую душу. А после таких экспедиций важно ещё правильно ожить, но об этом мы с вами поговорим в главе про переходы. При грамотном подходе этнография дополняет психологическую практику, а не спорит с ней. Я это вижу в своей работе и в работе моих последователей. И Фрейд был прав, и Матрёна Ивановна знала толк. Вместе эффективней.