Зачерпнул воды, отодвинул занавеску – снова день будет ясный, хорошо! Так далеко с дороги видно, будто на всю жизнь вперёд, на всю счастливую жизнь вперёд!

Было так радостно и светло на душе, что, не боясь никого разбудить, он тихо запел: «А река бежит…»

…Цепкая, густая дрожь скатилась с похолодевшего затылка на спину, плечи, круто свело изрезанный живот – он надломился. В чёрном зеркале увидел страшного старого урода, с нечистыми, полными мути глазами – последнее, что он увидел на этом свете.

– Кто?.. Зачем?.. За что?.. – прохрипел он и осел на корточки, потом на колени, опёрся о пол слабыми руками, точно хотел нащупать в темноте что-то обронённое, и неуклюже завалился на бок.

Кружка с водой опрокинулась, тугая струйка, поймав и преломив в себе первый рассветный лучик, побежала по вогнутой плахе, неожиданно свернула в ребристую ложбинку от сучка и, блеснув напоследок, бесследно исчезла в тёмной щели.

– Я уезжаю, – сказал Валерка как можно ровнее, чтобы жена не завелась сразу. Больше часа он ждал её, опаздывал – ребята, поди уж, собрались, – но ждал, сообщить – дальше куда ж тянуть? – сообщить, выслушать всё, что из неё изрыгнётся по этому поводу и, если что, хлопнуть дверью. Хлопнуть он был готов. По-хорошему с ней, конечно, не получится, рыбак погоду чует, а не получится по-хорошему – хлопнет, не привыкать. Денег на дорогу займёт, с Сашкой уже договорился, он с Чернобыля, богатый. Одеть – рыбацкий полушубок, ботинки-говнодавы, для любой погоды – это всё в сарае, а смену белья, пару рубах, свитер, спортивный костюм, носки, документы – придёт забрать ночью, всё приготовлено и спрятано на антресолях.

Жена приволокла две набитые сумки и была в том, отечественной пробы, возбуждении женщины-добытчицы, что наполовину состоит из лютой злобы на весь белый свет и, особенно, на верхнюю его часть с персоналиями, заставившими её толкаться, оскорблять, слушать самой, тащить, – «вон, космы заправить нечем, страшная?» – и наполовину из высокого ликования: добыла! оторвала! моё! В одной сумке был сахар – «Говорят, скоро снова пропадёт, – зачастила прямо с порога, – четыре раза в очередь вставала!». В другой – набор, торчали ноги полуимпортной курицы, попка колбасного батона, выпирали какие-то банки. «Привезли для ветеранов, как будто кроме ветеранов никто жевать не умеет, да и ветеранов у нас – тьфу, всё равно профкомовские растащат, а мне Любка… а Зинка, такая стервоза…» – и т. д, и т. д. Не раздеваясь, принялась перекладывать из сумок в холодильник, бормоча что-то про новогодний стол, про безобразия, про Зинку, и Валерка решился повторить ещё раз, погромче, но в границах спокойного безразличия, боялся всё-таки расскандалиться – и дорога будет не в радость, не хочешь – накачаешься…

– Я уезжаю.

– Когда?

Холодильник зарычал, задребезжала жестяная хлебница на нём, Валерка отступил из кухни в коридор, потом в комнату, сел на табурет за детской кроваткой и пожалел, что упустил момент до холодильника, рычит, как трактор, как третий, самый громкий в разговоре, да и перестарался со спокойствием, вон, даже не спросила «куда?», думает, конечно, что на Володарку, снег с тёщиной хибары скидывать.

– Сейчас поедешь или поужинаешь? – с холодильником у них дуэт был сильный.

Валерка привстал и решился:

– Сегодня ночью. В три часа автобус.

«Ну, держись!»

Жена заполнила дверной проём.

– Вы же – неделя, как приехали! Говорил же, что теперь только на последний лёд, в марте! – в уголках губ скопилось предвкушение заслуженного посрамления обманщика, лёгкой победы: «Так ты у меня и поедешь! Надо ещё узнать, что это за рыбалки такие!»