– Снимать нельзя.

– Что? – переспросил Миша.

– Фотографировать нельзя.

– Почему?

– Это запрещено.

– А почему? – не унимался Миша.

– Главный не разрешает, – сказала Людмила Алексеевна громко, практически, рявкнула. Да так, что зрители слева от Миши обернулись и посмотрели на завлита неодобрительно, как умеют смотреть только в провинции.

Людмиле Алексеевне показалось, что Миша расстроен, обижен приказом Главного, но вида он не подал, отчего она сама расстроилась, почувствовала, что она во всём виновата. Миша, отпустив её руку, аккуратно убрал фотокамеру в чехольчик, а чехольчик пристегнул к поясу. Ни слова ей не сказав, он отвернулся и стал смотреть на сцену. Людмила Алексеевна посидела немного на корточках из вежливости возле его кресла, и утиным шагом пошла к выходу.

В предпоследнем ряду партера, на приставном стуле, сидела та самая брюнетка-корреспондент. Она бросила на Людмилу Алексеевну насмешливый взгляд. Завлит быстро встала и мило улыбнулась наглой девушке.

Покинув зал, Людмила Алексеевна направилась к билетёрше.

– Почему у вас зрители посреди прохода сидят?

– Так аншлаг, просили стульчик.

– Вот директору будете это потом объяснять. Вы спектакль срываете. У артистов половина выходов через зал.

Билетёрша побежала освобождать проход.

Во время антракта, как правило, Людмила Алексеевна ходила в мужской туалет и выгоняла оттуда курящих школьников. Это была её обязанность. Однажды её попросил об этом директор Камиль Маратович, и с тех пор это стало её обязанностью.

Школьники тихо матерились, бросали сигареты в унитазы и шли досматривать постановку. А Людмила Алексеевна чувствовала себя нужной.

Распахнув дверь туалета, Людмила Алексеевна по-хозяйски вошла в уборную. Драматург Миша стоял с сигаретой в руке. Он испугался её появления не меньше подростков, ибо вид Людмила Алексеевна имела решительный.

– Извините, – сказала Людмила Алексеевна, остановившись.

– Это вы меня извините, – сказал Миша.

– У вас сигарета упала.

Миша улыбнулся.

– Это я её выбросил. По школьной привычке, знаете.

Миша тихо засмеялся и тряхнул головой.

– Голова всё ещё болит?

– Я нервничаю, – сказал драматург, – У гардероба сейчас дежурил. Смотрел, как зрители уходят.

– Не стоит переживать.

– Не могу. Как будто экзамен сдаю.

У Людмилы Алексеевны защипало глаза, то ли от чувств, то ли от хлорки.

– Там ещё несколько человек стояли, с номерками, когда я уходил.

– Они просто выйдут покурить и вернуться.

– Вы уверены?

– Конечно. Не волнуйтесь. Спектакль публике нравится. Она живо реагирует. Хлопает.

Людмила Алексеевна хотела положить Мише руку на плечо, но передумала и ещё раз повторила:

– Не волнуйтесь.

– Ладно. Не буду, – улыбнулся Миша.

Когда они выходили из туалета, увидели зрителей, выстроившихся в очередь. Людмила Алексеевна услышала, как отец сказал своему долговязому сыну:

– Хрен мы с тобой в театр ещё пойдём.

Второй акт Людмила Алексеевна смотрела, сидя на балконе. После начала действия, она загнала двух задумчивых подростков обратно в зал, а сама поднялась наверх.

Спектакль шёл своим чередом, а она смотрела на сцену, но занята была своими мыслями. Людмила Алексеевна впервые подумала о своём бывшем муже без сочувствия. Только сейчас в ней созрело и определилось презрение к этому бесполезному и недалёкому человеку. И хотя она всегда говорила ему, что считаться нехорошо, ей сейчас захотелось посчитаться.

Он был виноват во всём, а не она. Только он. Ну, может быть, ещё виновата его мама.

Муж-актёр – это кентавр. Половина говорит человеческим голосом, а вторая половина больно лягается. Когда она жила с ним, театр был везде, повсюду. Границы театра, словно, расширились, и она просыпалась сразу в театре. А он, кстати, поначалу с ней расцвёл. Роль Горацио ему дали. Она же ходила, словно в дурном сне, и успокаивала его, успокаивала, успокаивала его без конца. Ну и ещё, конечно, хвалила.