Нервно мигая, с чёрной чёлкой, разделяющей лицо на две половины, он встал в дверном проёме, а потом постучал по косяку узловатыми пальцами.

– Что вам угодно? – спросила Людмила Алексеевна.

Художник замычал, запыхтел, сказал, что он за степлером, степлера не взял и вышел.

Людмила Алексеевна почувствовала себя так хорошо, что у неё запершило в горле. Она закашлялась, элегантно прикрыв рот ладонью.

Премьеру назначили на следующий день. А этим вечером Людмила Алексеевна была приглашена в кабинет Главного, на ужин для своих: Главный, драматург, художник, директор Камиль Маратович и она. Это было и неожиданно, и как-то в порядке вещей. Словно начал сбываться давно заготовленный план, по исправлению её жизни. Она стала элитой театра. И всё произошло как-то само собой.

В кабинете секретарша Главного выключила верхний свет, и ужин проходил при яркой настольной лампе с красным абажуром.

При полусвете члены руководства казались очень приятными людьми.

Выяснилось, что Миша умеет петь песни. Голос у него был сильный, А манера подачи необычная. Он с фальшивым усилием брал самые высокие ноты, и неожиданно обрывал их, делая звуком запятые в воздухе. И слушатель никогда не ожидал этого.

Людмила Алексеевна сидела в сторонке, и слушала Мишино пение, с замиранием сердца. Разглядывала гитарную деку, чтобы не встретиться с Мишей взглядом.

А утром она обнаружила молодого драматурга у себя в кабинете. Он спал на её диванчике. Пьесы графоманов были скинуты на пол, стопки расползлись веером. У спящего было серьёзное лицо, словно он с плотно закрытыми глазами выслушивал важные новости.

Окно было распахнуто настежь, в морозном воздухе висел запах алкоголя, лёгкий и приятный

Людмила Алексеевна посмотрела на Мишу и задала себе классический вопрос:

Будить или не будить?

Но Миша проснулся сам. Резко, словно по приказу. Сел и сразу заговорил деловым тоном, подробно объясняя, почему он здесь оказался, словно и не спал секунду назад. Он перешёл сюда из комнатки за сценой, куда поселил его экономный Камиль Маратович.

– Я не мог там спать, – говорил он, сидя на диванчике и разминая шею, – Там нет окон. Там фотообои по стенам, берёзки. И душно очень. Я пошёл вниз, взял ключ. А здесь у вас свежо, окно открыто. Извините.

– Ничего страшного.

– Да? – Миша улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой, – А я боялся, вы ругаться будете.

Людмила Алексеевна поняла, что пропала.

В столовой буфетчица сказала Людмиле Алексеевне, что драматург вместе с артистом Зверевым, исполнявшего в спектакле роль хулигана всю ночь ездил по саунам и другим злачным местам. Она почувствовала себя нехорошо, сжала губы почти что в точку и промолчала.

– Зверев пистон от жены получил уже, – сообщила буфетчица.

Людмилу Алексеевну мало тревожила судьба Зверева. С одинокой тарелкой на подносе она отошла от стойки. Сидела после за столом с абсолютно прямой спиной и переживала предательство. Рисовая каша на молоке осталась нетронутой.

Кому можно верить?

Когда артисты театра репетировали пьесу, они на время репетиций начинали разговаривать репликами из спектакля. Людмиле Алексеевне эта манера не нравилась.

Неужели нельзя найти своих слов?

Но теперь она сама шагала по коридору и еле слышно повторяла реплику из какой-то французской комедии: «Ангельская внешность, чёрная душа; ангельская внешность, чёрная душа; ангельская внешность, чёрная душа; ангельская внешность, чёрная душа…» и так бесконечно.

Людмила Алексеевна внезапно остановилась, не дойдя до кабинета.

Ангельская внешность, чёрная душа… Что за ерунда?

И, правда, подумала она, кому можно верить? Неопрятной бабе-буфетчице, интриганке и сплетнице?