Потому как кругом него пахло сладко. Так сладко, что в думах жили только мысли о ней – его огненноволосой красавице. Ни Степь больше не манила Элбарса-Тигра, ни невеста названная, – ничего. Только та, которую он видел лицом к лицу лишь однажды. А вот ночью, в грезах, снам подобным, – ежечасно.

И дева говорила с ним, будто бы была рядом. Советовала:

– Нужно укрепить город. Ощерить ворота-рвы пиками острыми, да оскалить стрелой степной. Зажечь огни в бойницах, что на аспидной смоле настояны. И ждать: всякую минуту. Потому как Хан хитер и грозен. Он получит твое послание, и сам придет за тобой. Наступить час, когда степняки встанут плечом к плечу против того, кому еще недавно клялись в верности. Любой из них убьет тебя!..

Элбарс слушал ее. Звал к себе воинов верных, приказывая тем:

– Вырыть рвы кругом Белограда. И на дне их установить пики наподобие тех, что мастерит лесной народ. Водой залить. Да не чистой, чтоб не замерзла. А с тиной – в ней и пик не видать, и примерзнуть накрепко не сможет. Так, схватится кромкой ледяной, а как ступит нога степняка, так и провалится, нанизав брюхо жадное на острое древко.

Воины кланялись своему брату, которому клялись на крови, и приказы исполняли точно. Да только больше не жали радостно руки, а все чаще испуганно шептались. Говорили, не дело это – против своих воевать. С обманом и кровью, что родной многим была.

Шли дни, с каждым оборотом которых город ощеривался. Села, что наокол, затихали, принимая люд простой под знамя Белого Города. Всякому мужу здесь давали меч со щитом, а всякой бабе – травы.

Еды едва хватало. Даже то, что приносили с собой селяне, уходило вдвое скорее. А Элбарс ждал. Выпускал из стен белых по лазутчику, ожидая новостей ежеденно. Только те возвращались как один: дороги к Пограничью пусты. Стало быть, еще не час.

Рвы рылись глубокие. И среди промерзшего дна устанавливались пики –  не высокие, нет, –  такие, чтоб нанизать на них человека. Или двух. С острием железным.

И кузнецам было приказано не жалеть руды, выплавляя в наконечники даже старую утварь, что еще оставалась в избах.

А в бойницах зажглись огни. Они горели что день, что ночь, и город вместе с ними пылал. И случись хотя бы одному огню погаснуть, он уносил с собою жизнь степняка, что недоглядел. А на вахту приходил кто-то новый…

Смолы было много. Ее оставляли в высоких башнях. Широкими кадками, в которых раньше огурцы солили. А теперь вот огурцов не осталось, и кадки те были пригодны лишь для аспидной жижи.

В бойницах ждали лучники. Сменялись с наступлением дня и ночи, не спали. Лучшие из лучших –  воины, которыми гордился сам Хан. А теперь вот они ждали его, готовые вскинуть короткую стрелу в тетиву.

А посеред широких улиц ставились катапульты. Собирались из дерева смольного, и вырастали одна за другой, пока ворота были открыты. И только после того, как лазутчики вернулись с дурными вестями, катапульты те пересчитали: немного. Всего-то четыре штуки. Да только и этого, глядишь, хватит, потому как Княжество Унислава Белого славилось камнем своим. А уж его в Белограде хватало.

И кузни все больше работали не только днем, но и ночью. Грохотали, шипели. Плавили руду, что могли найти, а потом являли в повозках наконечники для стрел, да мечи стальные. И что с того, что не были они ровней саблям степным? Не в том состоял расчет Элбарса. Потому как даже самое умелое войско уступит многочисленному.

А белогородцы жить хотели. Они уж и так понесли потерь, и сейчас готовы были оберегать город ценой своих жизней.

Глашатаи читали на улицах Указ, согласно которому Правитель Белограда, Элбарс Белый, нынче приказывает остатки продовольствия достать из закромов, что покоятся у самых городских стен, да снести к Замку. Потому как если не отстоят белогородцы своих границ, то укрыться можно будет лишь внутри, в сердце Княжества.